История Икс
Проект поэтической книги
Книга «История Икс» — это сборник историй. Их герои обрисованы порой весьма обтекаемо, иносказательно — но всё-таки это полноценные, живые, существующие персонажи. В «Истории Икс» нет любовной лирики в прямом понимании этого словосочетания, нет стихотворений о природе или о городах, нет философских размышлений. Точнее говоря, всё это вписано внутрь сюжетов, в характеры персонажей и их отношение к окружающему миру. В первую очередь это стихи о людях — возможно, на страницах этой книги каждый сможет найти себя. Хотя бы отчасти.
У каждого стихотворения – своя история, своё происхождение, своя причина. Иные исходят из накатывающей порой тьмы, безысходности, пустоты. Когда ты понимаешь, что жить дальше незачем и некуда. Другие появляются в минуты радости, счастья, света и любви. Самое удивительное, что и те, и другие могут быть похожи как две капли воды — различие тут скорее внутреннее, прячущееся между строк и слов, скрывающееся в общем настроении.
Так или иначе, три части книги – это три душевных состояния поэта. Сперва – тьма, затем – свет, и наконец – покой.
Содержание книги*
*порядок стихотворений внутри частей может изменяться.
Часть 1
Истории тьмы
История X
Тьма
Супергерой
Монах
Трибунал
Ответы на незаданные вопросы
Сильвия и Кристина
Навстречу
Конура
Алеф
Испанка
Часть 2
Истории света
Кот и плед
Объяли меня воды
Монолог охотника за привидениями
Смог
Туман
Море
Монолог из неизвестности с противоположной стороны
Мрачное воскресенье
Девятнадцать
Сны
В ожидании
Часть 3
Истории покоя
Адмирал
Анатом
Коса
Соловей
Лезвие
Волхвы
Псы Господни
Сочинение по картинке для девятого класса
Шрам
Эмма
Игра в классики
Глава из книги
Часть 1. Истории из тьмы
История Х
Завтра война доберётся до нас, мой хороший. Завтра, мой мальчик, объявят о том, что грядёт. Так что прости, но отныне я буду чуть строже, чуть беспокойнее, чуть истеричнее, может, это поможет, избавит, спасёт от невзгод. Выключи радио, звук начинает вгрызаться в мякоть диванную, в старый настенный палас, в фотообои, в настенную карту Эльзаса — так, что уже через час начинает казаться, будто немецкие танки въезжают в Эльзас.
Всё, как обычно, — по радио утром сказали — люди стреляют друг в друга без всяких причин. Вот тебе франк на кино. В затемнившемся зале просто смотри, как Астер подпространство взрезает. Просто смотри, как танцует Астер, и молчи.
Будет война номер два, номер три, номер десять. Будут война за войной пожирать этот век. Тысяча жертв каждый час, каждый день, каждый месяц; даже на Бога такую вину не повесить, пусть она — просто случайный побочный эффект. Будет война в азиатских промасленных джунглях, будет война в раскалённых песчаных морях, медь заржавеет, листы броневые пожухнут, время закончится чем-то бессмысленно жутким, холодом вечной зимы, тишиной декабря.
Солнце скрывается. Вечер склоняется к ночи. Радио давится шумом серийных помех. Вот тебе франк — заскочи за багетом, а впрочем, просто смотри, как Астер залихватски хохочет. Просто смотри и с собой захвати этот смех.
Льются из медных тромбонов свинцовые струи,
выглядит мутным экран из-под влажных очков.
Джинджер танцует, ритмично паркет полируя,
Джинджер взлетает под ритм пулемётных щелчков.
Душит зенитная музыка гамбургских башен,
рёв самолётный дерёт на волокна струну.
Фред безупречен, безумен, бесстрастен, бесстрашен,
каждым наигранным па отрицая войну.
Цокот чечётки. Усталость во взгляде тирана.
Круг на крыле. Опалённый пожаром рассвет.
Нет ничего за пределами киноэкрана.
Есть только Фред. Не забудь — только Джинджер и Фред.
Нет ничего.
Смерти нет.
Смерти нет.
Смерти нет.
Тьма
Иногда мы себя ощущаем так, будто это уже не мы.
Вот, к примеру, мне тридцать, а я никто, пустота за спиной горчит,
Мироздание просто даёт мне знак: «ты всего лишь источник тьмы,
Ты её генератор, её поток, её меч и её же щит».
Начинается просто: вступает альт, и я чувствую лёгкий крен,
И достаточно рыб, и полно хлебов, но пробоина в корабле —
И скелеты спускаются в Бухенвальд, и сгорают в моём нутре,
И коронное золото их зубов вытекает из всех щелей.
За бутылкой бутылка, за часом час, заливаться, сходить с ума,
Заглушая безвременье нервным сном, слепо пялясь на телефон,
Но ведь сколько не лей, всё уходит в нас, потому что такая тьма, —
Безупречная тьма безо всяких «но», абсолютное комильфо.
Продолжается просто: ревёт набат, разрушается ветхий мост,
И кончается виски, и нет чудес, всё закончено — посмотри
Не в далёкого космоса тёмный ад, не в разбросы безвестных звёзд,
А на чёрные дыры, сейчас и здесь, у меня, у меня внутри.
Говори, не молчи, мой прекрасный бес, несгораемый мой маяк,
Про сиреневых пони, про мир огней, про весёлую кутерьму,
Как индейцы, изящно сделав надрез, выжимают из раны яд,
Так и ты говори о любой фигне, вытесняя наружу тьму.
Неуклюже обняв, я спускаюсь вниз, исцелённый на два часа.
И бурлит обновлённая светом кровь, и дрожит пустота в груди,
Снова требуя дозы твоих ресниц, и колеблются полюса,
И мертвец выползает наружу вновь, и бормочет: иди, иди.
Супергерой
Ни шатко, ни валко. Всё тянется, как концлагерь,
Железная койка, скрипучая благодать.
Не якорь я бросил, спустив понарошку флаги,
А врос по колено — не выкопать, не продать.
Во сне ко мне ходят красавицы цвета меди,
Но я не хочу их (неважно, какой ценой).
Я просто хочу быть медведем. Стальным медведем
С глазами из бусин и крыльями за спиной.
Иду себе по лесу. Пялюсь на глупых зайцев.
Беру их в охапку, в берлогу несу, пою.
Стелю им постель, декламируя поабзацно
Какую-то сказку. Естественно, не свою.
Я был безнадёжен, расколот, разбит, распорот —
А зайцы спасают, сшивая по лоскутам.
Внутри у меня бесконечность, и лес, и город,
И мало ли что ещё может скрываться там.
И если ты, сволочь, посмеешь зайчонка тронуть,
Посмеешь засунуть сюда свой запил свиной,
То лучше последнего, сука, не трать патрона —
Храни для себя, я уже за твоей спиной.
Аз есмь омега и альфа, с конца к началу,
Аз есмь апостол, архангел, архипелаг!
Заткните хлебала, а то отомкну рычало —
И тут не помогут ни бимы, ни купола.
Простите меня. Разошёлся. Увлёкся малость.
Заснули зайчата. К финалу приплыл рассказ.
Встаю — непомерный, огромный, свирепо скалюсь,
Чуть слышно скрипит недосмазанный мой каркас.
И я возвращаюсь обратно — а как иначе? —
К железной постели, к темнеющей полосе,
Где нужно проснуться, услышав, что кто-то плачет,
А лучше, как требует совесть, – не спать совсем.
Монах
Казалось бы, всё успокоилось, стихла страна, рассеялась мирно нависшая было гроза. На площади в центре Москвы полыхает монах, идущие мимо старательно прячут глаза. У них телевизор и прочий домашний уют, у них ежедневные дрязги и склоки с женой, они, если выпьют, народное в голос поют, они на коллегу доносы строчат за спиной. Но в них просыпается гордость, когда персонаж с задатками лидера что-то вещает с трибун, они говорят: он — из наших! Нет, проще: он — наш! — на плечи чужие свою возлагая судьбу. А он ни при чём, он действительно — просто из них, он вышел за хлебом и был их потоком снесён, и стал неожиданно выше мышиной возни, и лишь на трибуне вдруг понял, что это не сон.
А где-то в проулках от холода тухнет ОМОН, им хочется выпить, но стоп! — на работе нельзя. Они-то как раз понимают, что это не сон, поскольку сомнения вычетом премий грозят. И кто-то тихонько бурчит, мол, на площадь пора, размяться, согреться чутка, подрумянить лицо; их деды ходили в атаку с бесстрашным «ура», они — молчаливо, как свора живых мертвецов. Приходит приказ: ожидать. Молодой капитан выходит из ПАЗа: становится тесно внутри, другой говорит — ты куда, без приказа — куда? А тот отвечает: послушать, что он говорит. И слушает молча, и слово летит над Москвой, теряется в снежном буране и стенах Кремля, и зрители слышат лишь мутный отрывистый вой, и думают: «скоро закончит» и «холодно, бля». Одно лишь спасает случайного лидера масс от мрачной работы в Сибири на колке руды — сидящий за тёплыми стёклами правящий класс не видит его через чёрный монашеский дым.
Затем все расходятся, мирно спускаются в быт. У всех — телевизор и прочий домашний уют. Трибунный оратор до будущей встречи забыт. Пришедшим — по кружке с гербом, над столицей — салют. И правящий класс гарантирует: скоро весна, и вновь обещает чуть-чуть посидеть и уйти. На площади в центре Москвы полыхает монах, и голая девочка с криком бежит в объектив.
Трибунал
Полковник N. идёт под трибунал
С сознанием исполненного долга,
Его несёт сверкающая «Волга»,
За стёклами беснуется весна.
Он виноват, а в чём — они решат.
Наверное, в прокашлянном приказе
Сложить шотганы, выползти из грязи —
И предложить врагу на брудершафт.
Наверное, в осипший мегафон
Среди небрежно брошенных винтовок
Напрасно он про Рождество Христово,
Про то, что убивать — не комильфо,
Наверное, он зря вот так, вразрез
С понятием о чести офицера,
Пил самогон с утра без всякой меры,
А после вдруг командовать полез.
Но мы-то знаем: такова война,
И если время отмотать обратно,
Он скажет точно так же: ну и ладно,
Напьётся и пойдёт под трибунал.
Ответы на незаданные вопросы
Кому-то работа — из помоек таскать отбросы,
Кому-то работа — целовать богам сапоги,
А я отвечаю на незаданные вопросы —
Такое вот дело, не глупее любых других.
Вопросы повсюду, я их чувствую, вижу, слышу,
И я отвечаю, не жалея ни сил, ни лет;
Иной существует, потому что, к примеру, дышит,
А я существую, если только знаю ответ.
По взгляду и вздоху я умею прочесть задачу,
По ритму движений я проблему легко пойму,
По нервному тику, по походке, по тембру плача —
Я знаю ответы, и вопросы мне ни к чему.
И я отвечаю — до ломоты в костях, до сипа,
До боли в груди, в исступлении, на износ.
Они понимают, принимают, твердят «спасибо».
И хоть бы один, хоть один бы задал вопрос.
Лучший вид на этот город
Если ночью отправиться в город, подбитый тьмой, как бывает осенняя куртка подбита мехом, и ловить звездопад, и шептать «этот город — мой», и жалеть, что отсюда в студенчестве не уехал в мир, где климат прекрасен и плещется океан о бетонные стопы какой-то из вечных статуй, где становятся близкими пальмы далёких стран и где Анды намного доступнее, чем Карпаты, то мечты о свободе становятся вдруг тюрьмой для тебя, безнадёжно влюблённого Арлекина; ты стоишь со штыком, как японский городовой в декабре у ворот обескровленного Нанкина. Вроде он для тебя, он раздвинул своё нутро, предоставив тебе и запасы свои, и женщин, и свою паутину грохочущего метро, и остатки от праздников, мимо тебя прошедших, мол, бери, мой хороший, хватай, коли хватит сил, обгрызай мои звёзды, царапай мои фасады; только город тебя, как и водится, не спросил, что тебе самому в его каменных джунглях надо.
Так и смотришь на небо; взлетающий самолёт незаметно сигналит: смотри, я бегу отсюда. И ты думаешь: может быть, всё-таки упадёт, оправдав этой смертью надежду твою на чудо и твою правоту, потому как остаться здесь невозможно, не веря в достойность ходьбы на месте, но ты знаешь, мой маленький, в этой стране чудес не бывает без связей, рубля, шантажа и лести. Если город не давит, то это ты так привык, что совсем незаметной становится тяжесть слова, он кладёт на тебя белокаменный свой язык, и всё время чуть-чуть добавляет, опять и снова вынуждая искать оправдание тем делам, что когда-то вполне можно было означить ленью, а теперь — ни за что, и ты делишься пополам для того, чтоб успеть стать и снайпером, и мишенью.
То есть ты — это я. Про себя во втором лице говорить много легче, поскольку давать советы нынче каждый горазд, каждый знает один рецепт, как попасть на балет или в оперу без билета, как решить все проблемы за десять лихих минут, как найти и работу, и дом, и жену с зарплатой; только эти же люди, как щепку, тебя сомнут и не спросят: «Дружок, что по сердцу тебе здесь надо?»
Я стою наверху. На зубце крепостной строки. На кремлёвской звезде. Подо мною кипит Гоморра.
Я — японский солдат. Я готовлюсь войти в Нанкин. Генерал обещал, что подарит мне этот город.
Сильвия и Кристина
Рассказывай мне о том, как была счастливой, красивой и, естественно, молодой,
Весёлой, беспокойной и торопливой, семейной неповторимой кинозвездой.
Шарфы вязала, на стенах — твои картины, на кухне — аппетитнейшая еда.
Близняшек звали Сильвия и Кристина, и каждая — как утренняя звезда.
Рассказывай, как ты с ложечки их кормила, как Сильвия первой сделала первый шаг,
Как обе они удивлялись большому миру, и жизнь была удивительно хороша,
Как муж приходил после трудной своей работы, как на руки брал их, со смехом их щекотал,
Под душем смывал отголоски дневного пота и вместе с тобою дышал абсолютно в такт.
Рассказывай мне о том, как они шли в школу, учились неплохо, но было куда расти,
Как в пятом Кристина вовсю увлеклась футболом, а Сильвия сочинила свой первый стих.
Как ты говорила друзьям: восхищённо, гордо, и муж раздувался от радости, точно слон,
Как пьяный водитель в восемьдесят четвёртом чуть-чуть их не сбил: но, бывает же — пронесло.
Рассказывай мне о том, как потом был колледж, Кристина ушла в экономику с головой,
У Сильвии появился какой-то кореш, от вечного передоза едва живой.
Как ты её вверх тянула — и получилось: она вернулась в обыденный твой мирок,
Пошла в медицинский, а после детей лечила от экстази, коки и музыки в стиле рок.
Кристина становится брокером, бизнес-леди, играет на бирже, серьёзна, строга, умна,
С утра на работу на новой машине едет, а ночью легко отдаётся в объятия сна.
Рассказывай мне, как Сильвия вышла замуж, но что-то не навещает уже давно,
Она родила мальчишку, ты точно знаешь, по-моему, позапрошлой ещё весной.
И Бог с ними — пусть они счастливы, эфемерны, рассказывай мне, рассказывай мне о них,
Жаль муж не дожил: что сделаешь, все мы смертны, плохие воспоминания схорони.
Рассказывай мне, как однажды весенним утром они приедут тебя навестить, и ты
Посмотришь на них с материнской улыбкой мудрой, сама захмелев от собственной доброты.
Я сдам тебя на руки доктору, он хороший. Он лучше других дипломированных докторов.
Ты ляжешь в постель, и тогда вот, в постели лёжа, увидишь во сне, как с капота капает кровь.
Как капает жизнь с капота старого «Форда», как замирают стрелки твоих часов.
Ведь мир оборвался в восемьдесят четвёртом под визг неполностью выжатых тормозов.
|
