МОЙ МУЖ ЕСТ ДЕТЕЙ
Гиньоль-буфф
в двух действиях
Действующие лица:
Даниил, поэт
Марина, она же Фефюлька, жена Даниила
Введенский —
Олейников —
Друскин — — друзья Даниила
Липавский —
Дора Тепличкина —
Петя-Князь, секретный сотрудник
Домна Петровна, врач психиатрической клиники
Сашка, хороший следователь
Лёшка, плохой следователь
Голос
Всем персонажам, кроме Домны Петровны, около 35 лет. Домне Петровне по виду за 60.
«Не всегда забыт будет нищий и надежда бедных не до конца погибнет»
9 псалом
Действие первое.
Картина первая.
Маленькая комната в старой питерской коммуналке. У одной стены — колченогий прямоугольный стол, у другой — продавленный диван с дырой посередине. На диване лежит Петя-Князь.
Три табуретки, один стул. По центру — скособоченный буфет. Рядом с буфетом — большие часы без стрелок. Сбоку — рогатая вешалка, на ней — верхняя одежда гостей и хозяев. На одной из стен — криво повешенный лозунг: «Клопам вход воспрещён!» На другой — ещё один лозунг: «Мы не пироги, пироги — не мы!»
В глубине сцены — пятиэтажный дом с открытыми окнами. Всё, что находится на сцене, — искривлённое и деформированное.
На авансцене стоит Даниил и показывает фокусы с шариком.
Позади него — зрители: Марина, Введенский, Олейников, Друскин, Липавский, Тепличкина.
Даниил одет в короткую клетчатую куртку, бриджи, которые застёгнуты на пуговицы чуть ниже колена, на икрах у него красные гетры, а обут он в большие чёрные лакированные штиблеты на платформе. Голова Даниила покрыта высоким атласным цилиндром. На правой руке его — массивный перстень с гигантским жёлтым камнем. Белый шарик у него в руках выделывает разные штуки, появляясь то из рукава, то из-за ворота, то изо рта. Потом откуда-то выпадают ещё несколько шариков, которыми Даниил принимается жонглировать.
Зрители на сцене время от времени восторженно восклицают и аплодируют.
МАРИНА (хлопая в ладоши). Браво Даня, браво!
ВВЕДЕНСКИЙ (лениво). Феномен…
ОЛЕЙНИКОВ. Тебе бы, Даня, в цирке выступать!
ДРУСКИН (Пете-Князю). Что скажешь, Князь?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Да что ж я могу сказать? Даня — гений!
Даниил продолжает жонглировать, шарики постепенно исчезают; в конце концов последний шарик в его руках превращается в варёное яйцо, которое он невозмутимо облупляет, посыпает вынутой из кармана солью и молниеносно съедает.
ДАНИИЛ (снимает цилиндр, делает несколько кульбитов и тройное сальто, сопровождая трюки победными воплями, затем останавливается и церемонно раскланивается). Оп-ля! Готов я птичкою порхать, да будет с вами благодать!
МАРИНА. Ну, всё Даня… ребята, давайте к столу. У нас сегодня замечательный чай — без хлеба, без сахара… да впрочем, и без чая… просто ки-пя-ток…
ДАНИИЛ. Позвольте, позвольте, господа! Сообщение жены считаю неточным… Не надо врать, мон шер, не ври, — добыл я нынче сухари! (Идёт к вешалке, извлекает из кармана плаща бумажный кулёк с сухарями, торжественно несёт его к столу.) Да будет царствовать сухарь для ублаженья милых харь!
ВВЕДЕНСКИЙ. Фокусник!
ОЛЕЙНИКОВ. Очень кстати, очень кстати… мы ж голодны, как псы!
ДРУСКИН (Пете-Князю). Князь, к столу!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Спасибо, я не голоден. (Остаётся лежать на диване.) Позовите Тряпочку, я буду её дрессировать. (Марине, повышая голос, чтобы перекрыть возбуждённый гул гостей.) Марина, а где наша Тряпочка?
Марина подходит к Пете-Князю, заглядывает под диван и вынимает оттуда тряпку с привязанной к ней верёвкой.
МАРИНА (подавая тряпку). Извольте, Князь! Р-рр-ы… гав! Осторожно, она кусается!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Ничего, мы и не таких объезжали!
Гости поудобнее устраиваются за столом, Марина и Даниил, ввиду нехватки табуреток, усаживаются на пол. У всех в руках сухари и кружки с кипятком.
ДАНИИЛ. Ну-с… господа! Со свиданьицем!
Все чокаются кружками с кипятком.
ДАНИИЛ (внезапно встаёт, порывисто идёт к двери). Гутен абенд, мютерхен!
МАРИНА. Кто там, Даня?
ДАНИИЛ. Наша мютерхен. Пришла поздороваться с нами. (Очень почтительно). Гутен абенд, мютерхен!
МАРИНА. Но ведь никого нет.
ДАНИИЛ. У тебя плохое зрение, Фефюля. (Возвращается к столу). Очень милая старушка. Очень меня уважает. Вот её и Друскин знает, и Олейников. Правда, Яша? Правда, Коля?
ДРУСКИН. Да!
ОЛЕЙНИКОВ. Конечно!
ЛИПАВСКИЙ. Друзья, давайте определимся с темами наших дальнейших обсуждений. Я предлагаю остановить внимание всех присутствующих на философских постулатах нашего физического бытия.
ДРУСКИН. Мы не можем останавливать внимание, если оно остановится, мы ничего не обсудим.
ЛИПАВСКИЙ. Хорошо, пускай наше внимание будет в постоянном движении…
ДАНИИЛ (внезапно). Давайте поговорим о бабах!
ЛИПАВСКИЙ. Послушай, Даниил! Мне кажется, эта тема уже исчерпана на наших предыдущих встречах.
ДАНИИЛ. Лёня, эта тема неисчерпаема!
ВВЕДЕНСКИЙ. Я говорил, что женщина — это почти человек… она дерево…
ОЛЕЙНИКОВ (задумчиво). А я помню, ты сказал: «О женщина, как странно ты устроена!».
ТЕПЛИЧКИНА. В нашем устройстве нет ничего странного. Мы предназначены для закладывания семени. В этом — трагический круговорот природы. Вот отчего Введенский сказал: «Я поднимаю свою четвёртую руку»? Вот как мы это должны трактовать? Если бы он сказал «третью руку», то это высказывание, по крайней мере при определённой нашей догадливости и достаточно широком воображении, я бы ещё как-то рискнула трактовать… но ведь он сказал «четвёртую»…
ВВЕДЕНСКИЙ. Пойми, Дора, мы с тобой на разных полюсах гиперболы и твоё узкое мировосприятие не вмещяет всей обширности моих высказываний…
ДАНИИЛ. Прав, Александр, очень прав… Помидора не может вместить… в ней только семечки будущих зачатий… раскрой её и ты увидишь сотни помидорных семечек…
ТЕПЛИЧКИНА. Вздор, Даниил! Мы сейчас поссоримся!
ЛИПАВСКИЙ. Не будет спорить, друзья, пусть каждый из нас сей момент заявит, что его интересует.
ОЛЕЙНИКОВ (скучным голосом). Меня интересует следующее: покойники и прозекторские методы, пифогорейство, физическая сущность чернил, бумаги и карандашей и скрытая, таинственная часть различных способов письма, озарение, формы бесконечности, поллюции, механизмы брезгливости, физиология жалости, составляющие части чистоты и грязи, назначение помёта птиц и животных, смерть, оригинальное устройство женщины…
ВВЕДЕНСКИЙ (подхватывая). Меня интересует: выпускание мыслей в пространство, формы религиозного экстаза, устройство паровой машины, несложные явления вроде стихов, драк или испражнений, водка, кровь, выпущенная героической революцией, галлюцинации, природа бреда, доброта, красота, истина, резня армян турками, кабаллистические знаки, чечевичная похлёбка, внутренности кошки, книга, смерть, оригинальное устройство женщины…
ДАНИИЛ (пожав плечами). Стихи, проза, драматургия, девятый псалом, ноль, время, просветление, числа, не связанные порядком, буквы, абсурд, нелепость, бессмыслица, фокусы, человеческие лица, яйцо, женские трусы, трубки и сигары, сон, фазы луны, мастурбация, огонь, муравейник, маленькие собачки, мистические происшествия, Сократ, Бог, смерть, оригинальное устройство женщины…
ЛИПАВСКИЙ. Что ж, и я, пожалуй, выскажусь… Меня интересует: рай (добавлю, что ад — не интересует), а также беспредметное существование, то есть существование явлений, ужас, природа сновидений, пустота круга, терпимость, счастье и его консистенции, работа желудка живого человека, слуховые галлюцинации (при том, что зрительные — не интересуют), семитские народы, переливание крови, угасание полового чувства, философские размышления ассенизаторов, природа дождя, смерть, оригинальное устройство женщины…
МАРИНА. Слушайте, отчего это у вас у всех сходятся смерть и оригинальное устройство женщины? Не может это быть случайным…
ДАНИИЛ. Я думаю, что лишь два эти понятия имеют действительно сакральную силу, а всё остальное — суть последствия или вторичные признаки случившихся событий. Исчезает ли, по вашему мнению, с умиранием тела человек? Вам покажется алогичным мой вопрос. Ежели мой мозг растёкся в почве, то по крайней мере им питались черви и значит, я не исчез, а просто переменил внешнюю свою оболочку.. Более того, я всю жизнь писал стихи, которые напечатаны в журналах, и бумага унесла мои мысли… выходит, бумага, на которой типографским способом нанесены слова, произведённые моим ныне исчезнувшим мозгом, и есть мой мозг. Он просто поменял сущность свою и теперь через бумагу взаимодействует с миром и будущими поколениями.
МАРИНА. А женщины?
ДАНИИЛ. Женщина — суть ящичек, в который можно положить много разных шестерёнок, её оригинальное устройство позволяет производить стариков, предназначенных к бессмертию.
МАРИНА. Как же это может быть? Невозможно женщине быть фабрикой по производству стариков…
ДАНИИЛ. Отнюдь. Женщина производит маленькие ручки, ножки, спинки, попки, ну, конечно, головы и головки, а потом всё это с течением времени превращается в стариков, которые, как мы только что выяснили, предназначены к бессмертию. Женщина — это ящичек, где копятся проценты, и клад, который откроют будущие поколения.
ЛИПАВСКИЙ. Отроют?
ДАНИИЛ. Нет, откроют! Я же говорю: это коробочка, ящичек, вместилище, не подвластное смерти. Смекаешь?
ЛИПАВСКИЙ. Даня, ты говоришь загадками и вынимаешь мне душу.
ДАНИИЛ. Ну, хорошо… возьмём вещь неодушевлённую… (Задумывается.) К примеру, ногти…
ЛИПАВСКИЙ (в недоумении). Ногти?
ДАНИИЛ. Ну, да… смотрите: вначале они живые и испытывают боль… вот, опять же, для примера — подноготная правда — это правда, добытая из-под ногтей посредством заколачивания туда гвоздей и игл… и что же? В конце ногти мёртвые и их не больно отрезать… Они похожи на ящичек? Нет. Они могут быть бессмертны? Нет. Ногти конечны, они не могут быть посланием к потомкам!
ДРУСКИН. Он прав, он прав! Я вам расскажу: недавно я беседовал с Лао Цзы. Философ сначала стеснялся показывать мне мою невежественность, а потом просто, без обиняков сказал: «Яша, мне придётся вас немножко огорчить». Я говорю: «А что такое?». Он говорит: «Тао, которое мы знаем, — не настоящее Тао, и имя, которое мы знаем, — не настоящее имя». Я говорю: «Как же так?» А он отвечает: «Да вот так!» Ведь мы с вами даже не различаем сущности!
ДАНИИЛ (внезапно, словно догадавшись). А-а! Мы не различаем из-за плохого перевода! Я читал Лао Цзы по-русски и по-немецки. И что вы думаете? В русском переводе у него стоит слово «самка», а в немецком — «вечная женственность»… Так вот оно что!
ВВЕДЕНСКИЙ. Всё очень двойственно и зыбко в нашем мире.
ОЛЕЙНИКОВ. Зыбка — наша колыбелька… или колыбель человечества… мы все оттуда вышли…
ДРУСКИН. Наши мамы открыли свои ящички, а там мы — старики, предназначенные к бессмертию.
ДАНИИЛ. В моей маме не было никаких стариков, в моей маме была икра. Ведь я об этом уже рассказывал! В день моего рождения произошло досадное недоразумение. Если бы оно имело развитие, то я бы сейчас с вами не беседовал. Вы все знаете, что я родился из икры. Было так: мама лежит, отдыхает после родов…
ТЕПЛИЧКИНА (скептически). Ой, отдыхает! Я родила и тут же пошла к отбойному молотку, — бункер для товарища Сталина копать! А ребёнок сразу встал и пошёл пить воду из-под крана.
Все ошарашенно притихают и с опаской поглядывают на Тепличкину.
ДАНИИЛ (спасая положение). Ну, так это ты ребёнка родила. Это ж совсем другое дело! Вот как вы думаете — просто или непросто целую зыбку икры наметать? Мама лежит, почти без чувств… тут является с работы папа, знамо дело, голодный, как собака, глядь — икра! Берёт хлеб, намазывает меня густым слоем поверх масла и наливает рюмку водки. Слава Богу, случились тут родственники, отбили меня у него! Насилу отбили, больно уж голоден он был…
ДРУСКИН. Должно быть, состояние перед рождением наложило на вашу последующую жизнь свой отпечаток?
ДАНИИЛ. Разумеется! Я очень долго не мог стоять; пытаясь встать, растекался по полу, и меня приходилось собирать с помощью совка и веничка.
ДРУСКИН. Да ведь ты — Иванович!
ДАНИИЛ. Да! Но это ж не папа собирал! Это Вениамин, кузен!
ДРУСКИН. Ах, вот оно что! Скажите пожалуйста!
ДАНИИЛ. Кстати! В моём рождении нет ничего необычайного. Яша, ты вспомни сам, как, например, родился Лао Цзы.
ДРУСКИН. А! Действительно! Все мы знаем, что «лао цзы!» воскликнула мать будущего философа, разродившись под сливовым деревом. Эти слова означают «ребёнок-старик», и они соответствовали истине: во-первых, она носила его в чреве 80 лет, а во-вторых, он появился на свет седым. К слову сказать, родился он… из бедра!
ВВЕДЕНСКИЙ. А вы знаете, что восемь — это бедро?
ОЛЕЙНИКОВ. Как это?
ВВЕДЕНСКИЙ. Да очень просто! Согласно Архимеду и Евдоксу бедро — это шесть, но Лобачевский опроверг этот постулат. Он определённо доказал: бедро — это восемь! Древние искали числа, а наш сказал, что нужно просто описывать один из родов.
ОЛЕЙНИКОВ. Ну, это правильно! К тому же, если взглянуть на женские булки повнимательнее, то можно увидеть, что это — восемь, уложенное горизонтально.
ВВЕДЕНСКИЙ. А мужские?
ОЛЕЙНИКОВ. Тоже восемь, только более тощее и не такое аппетитное.
ДАНИИЛ (отхлёбывая чай из кружки). Кстати, об аппетите. Обрати внимание, Коля, на эту муху, ползающую по столу от крошки к крошке. Заметь, у неё отменный аппетит! Вдобавок мои наблюдения свидетельствуют о том, что муха имеет вкусовые пристрастия. Вот эта сухарная крошка менее привлекательна для неё, нежели та, дальняя. Смекаешь? Я считаю доказанным, что муха может различать оттенки вкуса, так же, как и человек. Значит, мы родственники.
ОЛЕЙНИКОВ. Но, позволь, Даня, муха рождается от опарышей, а человек — от сперматозоидов.
ДАНИИЛ. Ну, правильно! Опарыши, в свою очередь, рождаются из опары, а что есть опара, как не скопище сперматозоидов? В этом питательном бульоне зарождается жизнь человека, сделанного из хлебного вещества. А потом это хлебное вещество вкладывается в ящичек добротной женщины.
ДРУСКИН (Пете-Князю). Что скажешь, Князь?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Да что же я могу сказать? Даня — гений!
ДАНИИЛ (чрезвычайно серьёзно). А Петя-Князь всенепременно носит глистов в желудке! Этим я могу объяснить цветущий вид нашего друга и чудный цвет его лица.
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Это ошибка, Даня! Ведь я не голоден. В противном случае я не отказался бы от сухарей. Правда, в присутственных местах я иногда грызу мебель, но это нервное. Недавно я заметил, что испорченная мебель стоит только там, где я присутствую, а где отсутствую — не стоит, да и не стоит ей там стоять, потому что как только я там начну присутствовать, так сразу и быть ей испорченной. Даня, будьте любезны, признайте свою ошибку! А я буду вам признателен за это.
ОЛЕЙНИКОВ. Петя так вежлив, аж противно! Князь, вот ты работаешь дворником в «Детгизе», а тебе бы надо в Министерство дипломатических сношений!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Вступать в сношения с дипломатами иностранных государств?
ВВЕДЕНСКИЙ. А что? Если они по-другому не понимают! Я бы на твоём месте Чемберлена поучил уму-разуму… или лорда Керзона!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Саша, доселе мне не приходилось исследовать мир с некрофильских позиций. Лорд Керзон давно помер.
ВВЕДЕНСКИЙ. Что ты говоришь! Как жалко!
ДАНИИЛ. И теперь его жалкое жалко не сможет более ужалить никого… Вредный и язвительный был политик! Впрочем, насчёт глистов беру свои слова обратно. У меня самого их — фигова куча, то есть куча, прикрытая фиговыми листками… (Короткая пауза.) Выражаясь фигурально — такими листками, которые обозначают фигуры, сложенные из трёх пальцев, сиречь кукиши, а в просторечьи — фиги. Я вам признаюсь, — своими глистами я кормлю любимых канареек.
Тепличкина вальяжно подходит к Даниилу, садится ему на колени и обнимает за шею.
ТЕПЛИЧКИНА. Даня, вы — оригинал! Для вас нужно построить гигантский амфитеатр, где вы будете выступать за деньги.
ДАНИИЛ. В 31-ом году, когда меня арестовали, один высокий чин из органов… вы не поверите: вот такой мужик… (Показывает.) метра два с половиной ростом… ну, о-о-чень высокий… и весь как будто сшитый из органов… представьте себе: кулаки — как две здоровенные печени, раздутые циррозом, морда — во! Похожа на бабочку лёгких, покрытых кровеносными сосудами… глаза — словно почки, такие же тёмные, кровавые и бессмысленные… нос, как сердце, вверху расширенный, а книзу заострённый, а всё тело — словно член в состоянии полного бессилия, вот стоит передо мною этот член… предложения … то есть, напротив, — как-то безвольно лежит и говорит: «Вас, Даниил Иваныч, надо посадить в клетку и показывать за деньги». А я могу что хошь за деньги! (Ссаживает с колен Тепличкину, встаёт. Вынимает из носа связку разноцветных платков.) Могу так! (Распахивает куртку, тянет из своего разрезанного живота бесконечную ленту кишок.) Могу так! (Запахивает куртку, принимается демонстративно снимать штаны.) Могу так!
ДРУСКИН. Даня, здесь дамы!
ДАНИИЛ. Мамы? Мамы с папами по домам прячутся. И потом: наши мамы не видели нас без штанов?
ДРУСКИН. Что за мальчишество, Даниил? Не мамы, а дамы!
ДАНИИЛ. Ламы? Ламы в дацане! (Расстегнув ремень, принимается за ширинку.)
МАРИНА. Даниил, это переходит все границы! В конце концов, это неприлично!
ДАНИИЛ (продолжая снимать штаны). Да? А живого человека бить в лицо — прилично? А мочиться на него — прилично? А ногой в пах — прилично?
Снимает наконец штаны. Под снятыми — ещё одни штаны.
МАРИНА. Тьфу, Даня! Как ребёнок, честное слово!
Даниил вынимает непонятно откуда цветные мячики и принимается жонглировать ими.
ДАНИИЛ. Ещё вот так умею! Этого самое простое из того, что я умею. Однажды меня забрали в Спецучреждение. Я думал — мне конец. Я думал, меня снова будут материть и плевать мне в лицо. Но обошлось… они, оказывается, просто хотели посмотреть мои фокусы с шариками, я развлекал их, читал им смешные стихи и рассказывал анекдоты. Я трясся от страха и рассказывал им анекдоты. Они очень смеялись. Вечер прошёл успешно.
ДРУСКИН. В еврейской энциклопедии есть описание праздника возлияний, оно мне очень понравилось: «Кто не видел радости водочерпания, тот не видел радости в своей жизни. Член синедриона, раббан Симон бен Гамман не стеснялся жонглировать для увеселения народа, подбрасывая и подхватывая восемь горящих факелов. Настроение было глубоко религиозным».
ДАНИИЛ (задумчиво). Да, настроение было глубоко религиозным. Во всяком случае у меня…
Тепличкина снова подходит к Даниилу и садится ему на колени.
ТЕПЛИЧКИНА. Даня такой беззащитный! (Обнимает его.) Мариночка, ты его совсем не любишь!
МАРИНА (подходит к ним). Сейчас же слезь с моего мужа!
ДАНИИЛ. Фефюля, пусть она сидит. У неё большая, толстая и мягкая попа, она согревает мой разум.
МАРИНА. Помидора или её попа?
ДАНИИЛ. Тепличкина согревает, конечно, Тепличкина… У неё и фамилия такая… э-э… согревающая…
МАРИНА. Только не разум она твой согревает, а то, что не подвластно ему. То, что на противоположной стороне твоего разума, как на оборотной стороне Луны. Тепличкина похожа на курицу, сидящую на яйцах.
ВВЕДЕНСКИЙ. Тем более, что так оно и есть.
ОЛЕЙНИКОВ. Смотрите: сюжет. Но по мне он слишком драматичен. Противостояние героев, страсти, ревность… А сюжет, думается мне, должен быть простым. Вот например: из дома вышел человек…
ДАНИИЛ (подхватывает). И не вернулся… Зашёл в тёмный лес и не вернулся… Как Пер Гюнт…
ОЛЕЙНИКОВ. Но Пер Гюнт вернулся.
ДАНИИЛ. А я не вернусь… Когда я был в Спецучерждении и жонглировал там шариками, мне казалось, что передо мной — какие-то мелкие бесенята. Вот они-то и переплавят меня на пуговицы. Фефюля, я смогу вернуться к тебе только оловянной пуговицей!
МАРИНА. Хороший финал. Но рассказ не может оканчиваться последней фразой. Точка в рассказе — это лишь окончание сюжета. А за его рамками — цепочка новых сюжетов, то есть бесконечность. Потому что окончание одного сюжета есть начало нового.
ВВЕДЕНСКИЙ. Например: пуговицу, которую переплавили пуговичники, пришивают на мундир Главному Пуговичнику, и он носит её, как орден.
ОЛЕЙНИКОВ. Или: пуговицу зарывают в землю, а потом, лет через пятьдесят, её находят потомки и отливают из неё памятник. И вот ты, Даня, снова вернулся.
ДАНИИЛ. Простой сюжет. Пусть литературоведы над ним поразмышляют. Мне только не нравится, когда меня поливают горячей вонючей мочой…
ОЛЕЙНИКОВ. Зато ты вернёшься и будешь стоять на пьедестале.
ДАНИИЛ. Непомерная цена. И потом, если верить Декарту, это будет существование только слепка, ведь в оловянном состоянии я не смогу мыслить. Значит, не буду существовать.
ЛИПАВСКИЙ. Даня, ты говоришь загадками и вынимаешь мне душу.
ДАНИИЛ. Мне кажется, я недооценён обществом. Я произвожу неправильное впечатление на окружающих. Я намного талантливее и умнее, чем кажусь.
ДРУСКИН (Пете-Князю). Что скажешь, Князь?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Да что же я могу сказать? Он прав! Ведь он — гений!
ЛИПАВСКИЙ. Об этом нужно написать книгу. Никто не станет спорить с тем, что сейчас наступили новые времена и образовалась новая раса советских людей. Но мы с вами выглядим в этих новых временах какими-то выродками.
ДРУСКИН. Да-да… Когда я иду по бордюру тротуара, я сам себе кажусь улиткой, ползущей по краю зелёного листа. Я ползу так медленно, что лист представляется мне бесконечным плато, а окрестности выглядят враждебно и агрессивно. Мы — улитки на бесконечной дороге истории. Мы ползём по краю листа и знаем, что назад мы уже не вернёмся.
ЛИПАВСКИЙ. Я представляю себе Марка Аврелия сидящим в палатке на краю империи, в которую ему уже не вернуться, а главное — незачем возвращаться.
ДРУСКИН. В палатку или в империю?
ЛИПАВСКИЙ. Я напишу об этом книгу. Мы должны оставить свои свидетельские показания. Я назову эту книгу — «Разговоры».
ДРУСКИН. Это обеспечит тебе беспокойную жизнь. Если, согласно твоему же выражению, мы выглядим в новых временах какими-то выродками, то подобная книга с ещё большей ясностью высветит наши истинные лица. А вот я, прожив уже значительную часть жизни, вывел для себя с недавнего времени две всеобъемлющие формулы. Первая: «Порядок событий, относящихся ко мне — несовершенен», и вторая: « Я не претендую на славу, богатства, почести, алкаю только спокойной жизни». Это моё философское кредо.
ДАНИИЛ. Поэтому тебя сожрут первым. Смекаешь? Возьмут большой острый крючок, подсекут тебя за твою толстую губу и — на сковородку! Давно мы, дескать, человечинкой не баловались!
ВВЕДЕНСКИЙ. А что если нам влиться в общую струю? Мимикрировать? Давайте сорганизуемся в шайку каннибалов. Даня будет отлавливать на улицах соотечественников, Липавский организует скотобойню… ведь люди — это скоты… ну, мы их там — с особым цинизмом, электричеством, например… и всё… относительно вегетарианские времена закончились! А ещё лучше — жечь! Загнать всех в Дом профсоюзов и сжечь!
ОЛЕЙНИКОВ. Чушь и требуха!
ВВЕДЕНСКИЙ. Правильно! Из требухи мы будем делать кюльчатай! Кишочки будем хорошенько промывать и заполнять фаршем. Знатная колбаска получится!
ОЛЕЙНИКОВ. Если будет требуха, значит, будет и уха!
ВВЕДЕНСКИЙ. Открой ухо: уха здесь не идёт к делу! Разговор не о рыбе, а о мясе!
ДАНИИЛ (подхватывает). О требухе и головизне!
ВВЕДЕНСКИЙ. Коллеги, я напишу большой обстоятельный роман, последней фразой которого будет: «Иван с сомнением покачал головизной…».
МАРИНА. Неслыханный цинизм! Неслыханный!
ДАНИИЛ. Нет, Фефюля, это объективная реальность. Мы думали, что будем парить над землёй и забрасывать человечество цветами, на наших знамёнах были изображения деревьев и кузнечиков. Лично я знал совершенно точно, что через некоторое время стану святым и буду приносить облегчение людям, ежели для них наступит трудная минута. Я готовился к званию святого и каждый день ставил себе клизмы. Очищение было моим девизом! Ещё лет двадцать-двадцать пять назад мы бы с вами блистали своими талантами! Наши мысли пронзали бы косность бытия и строили новую прекрасную реальность! А теперь… (Плачет.) Теперь наступила пора безмыслия! Пора бесовщины и преступного пренебрежения человеческой жизнью… Кто мы? Для чего мы живём? Ни для чего… мы просто … мясо…
МАРИНА (гладит его по голове). Знаете что, друзья? Если у нас эпоха безмыслия и нам больше нечего сказать друг другу, давайте поиграем в кораблики… или в самолётики…
Все присутствующие, кроме Князя, продолжающего расслабленно лежать на диване, принимаются из рукописных листков, заполненных стихами, делать бумажные кораблики и самолётики. Сцена превращается в детский сад, герои, подражая воздушным и морским судам, гудят, дудят, запускают самолётики, пускают пузыри, агукают, словом, погружаются в самую настоящую вакханалию безмыслия. Это продолжается некоторое время.
ДАНИИЛ (внезапно остановившись). Господа, а может быть, нам водки где-нибудь добыть?
Затемнение.
Картина вторая.
Та же комната. Ночь. В пятиэтажном доме вдалеке горят два-три окна. На диване спит Марина, на полу под столом – Даниил. Сумеречное освещение. Даниил встаёт; на нём полосатая пижама. С вытянутыми руками в позе зомби он идёт к дивану и резко будит Марину.
ДАНИИЛ. Фефюлька, вставай!
МАРИНА (просыпаясь в испуге). А-а! Даня, напугал! Ну, разве так можно? Что случилось, ну что?
ДАНИИЛ. Вставай, Фефюля! Вставай скорее! Хватит спать!
МАРИНА. Да что случилось, чёрт бы тебя побрал!
ДАНИИЛ. Фефюля, давай крыс ловить!
МАРИНА. Крыс?
ДАНИИЛ (нетерпеливо). Да крыс, крыс! Мы должны… сейчас… сегодня…
МАРИНА. Даня, ты в своём уме? У нас крыс отродясь не водилось… Клопы разве что…
ДАНИИЛ. Да, раньше не было, признаю. А теперь есть… расплодились! Давай же скорее ловить!
МАРИНА (окончательно проснувшись). Давай!
ДАНИИЛ (изображая полководца). Правый фланг — вперёд! Левый — в засаде!
Марина в ночной рубашке и со скалкой в руках, Даниил со своей распяленной на пальцах пижамной курткой начинают наступление.
МАРИНА. Заходи, заходи, окружай! Вон она!
ДАНИИЛ. Лови! Бей!
МАРИНА. Уходит! Вон ещё одна!
ДАНИИЛ. Вон ещё! Их тут целая армия!
МАРИНА. Нам не справиться! Вызывай подкрепление!
ДАНИИЛ (изображает переговоры по рации). Алло! Алло! Вызываю особый истребительный батальон! Когда будет подкрепление?
МАРИНА (истерически). Мы погибнем! Мы все погибнем!
ДАНИИЛ. Но не сдадимся! Русские не сдаются! Вон она… под кровать метнулась! Лови же её!
МАРИНА. Заходи, заходи! (Падает на пол перед кроватью и лупит скалкой).
ДАНИИЛ. Ура-а-а-а! В атаку! (Изображает отчаянную борьбу). Есть! Есть! Попалась! Это крыса-генерал! (Разворачивает скомканную куртку, достаёт оттуда тряпку с привязанной верёвкой).
МАРИНА. Это же Тряпочка! Мы ошиблись! Это не крыса! Это Тряпочка!
ДАНИИЛ (театрально, с надрывом). Мы совершили трагическую ошибку! Мы случайно убили нашу собаку!
МАРИНА (подыгрывает). Тряпочка! Тряпочка, прости! Боже, что мы наделали! Наш единственный друг, преданное собачье существо…
ДАНИИЛ. Как же мы теперь без собаки?
МАРИНА (бьётся в истерике). Мы потеряли друга! Нет, нет! Я не вынесу этого! Я убью себя! Я убью тебя! Мы не можем жить после этого! (Рыдает). Прощай, Тряпочка! Прощай, Даня! Я должна покончить жизнь самоубийством! Только сначала я тебя убью! (Замахивается скалкой).
ДАНИИЛ. Стой, стой! Может, лучше другую собаку заведём?
МАРИНА (резко остановив представление). Давай! А как мы её назовём?
ДАНИИЛ. Бранденбургский концерт!
МАРИНА. Разве можно собаку так называть?
ДАНИИЛ. Почему нет? Можно ещё Сократом назвать… или лучше — Лавуазье! Сокращённо будет Лаву.
МАРИНА (включаясь). Давай назовём нашу собаку Пер-Лашез!
ДАНИИЛ. А какой породы у нас собака?
МАРИНА. Как всегда — такса.
ДАНИИЛ. Тогда назовём её Чти память дня сражения при Фермопилах.
МАРИНА. Сокращённо — Чти!
ДАНИИЛ. Или: Микроскоп!
МАРИНА. А если — Выйди на минуточку в соседнюю комнату, я тебе что-то скажу?
ДАНИИЛ. Это слишком длинное имя, хотя оно и не лишено некоторого шарма. Я бы предложил — Консерватория… или просто Консерва.
МАРИНА. Давай назовём собаку Косточка!
ДАНИИЛ. Фефюля, ну, как ты себе представляешь: Косточка будет грызть косточки? Давай лучше назовём Петропавловская крепость!
МАРИНА. Тогда лучше — Александрийский столп. Или — Кожаный чемодан.
ДАНИИЛ. О, придумал! Самое лучшее название — Лопоухая сарделька на маленьких ножках!
МАРИНА. Точно! Здорово! Сокращённо — Сарделька. Ты молодец! Ты просто великий! Я тобой горжусь… Даня, я правда, тобой очень горжусь… только… только… ты меня огорчаешь иногда.
ДАНИИЛ (беззаботно). А что такое?
МАРИНА (укоризненно). Даня, меня беспокоят твои отношения с женщинами.
ДАНИИЛ. А я к ним не отношусь.
МАРИНА. Даня, перестань валять дурака!
ДАНИИЛ. Да кого я валяю? Тут даже умного никого нет… ну, не считая тебя, конечно…
МАРИНА. Даня, не прикидывайся идиотом…
ДАНИИЛ. Я не прикидываюсь, это мне без надобности. Я и так идиот.
МАРИНА. Ну, когда же с тобой можно будет говорить серьёзно? Ты всё превращаешь в балаган!
ДАНИИЛ. Ничего я не превращаю, мы и так живём в балагане.
МАРИНА. Даня, я хочу поговорить с тобой серьёзно. Ты зачем вчера позволял Помидоре всякие вольности?
ДАНИИЛ. Да ничего я не позволял. Она сама.
МАРИНА. Как это сама? Скажи честно: ты с ней спал?
ДАНИИЛ. Кто — я?
МАРИНА. Нет, Жан-Батист Мольер!
ДАНИИЛ. Ну, спал. И что?
МАРИНА (плачет). Даня, это невыносимо! Ведь я твоя жена! Как ты можешь мне постоянно изменять? Для чего ты соревнуешься с Олейниковым, с Введенским? Да ты со всеми соревнуешься! У вас только Друскин девственник. А все остальные — кобели! Кобели проклятые! Ты зачем спишь со всеми подряд?
ДАНИИЛ. Фефюлечка, я не сплю с кобелями! Я — только с женщинами! Как же мне быть? Я высокий, красивый, чрезвычайно умный, одеваюсь с большим изяществом, не нюхаю кокаин, не пью… я даже на скачки не хожу… конечно, женщины ко мне тянутся! И я никогда не отказываю им! Всегда выгуливаю их, если они просят…. И потом ты же знаешь… вот Эстер, например, — моя бывшая жена. Я просто обязан был с нею спать!
МАРИНА. А Рая Поляковская? А Алиса?
ДАНИИЛ (возмущённо). Алису я замуж звал!
МАРИНА. А Ольга, моя сестра? А жена Введенского? Ты зачем, сволочь такая, спал с моей сестрой?
ДАНИИЛ. Фефюля, она такая несчастная, я должен был её пожалеть… не говори ей, пожалуйста, что я тебе признался. Ей будет очень больно…
МАРИНА (плачет ещё горше). А мне, мне разве не будет больно? Ты настоящий подонок, Даниил! Ты даже с лифтёршей «Детгиза» спал!
ДАНИИЛ. Ну, спал! Спал! А что мне было делать, если я спать хотел? Фефюля, ведь я только тебя люблю! Ну, правда, ты же знаешь! Хочешь, я тебе стишки почитаю? Слушай вот! (Декламирует).
Хоть ростом ты и не высока,
Зато изящна как осока.
Твой лик бровями оторочен.
Но ты для нас казиста очень.
И Ваши пальчики-колбашки
Приятней нам, чем у Латашки.
Мы любим Вас и Ваши ушки.
Мы приноровлены друг к дружке.
Эх, рямонт, рямонт, рямонт!
Первако?кин и кине?б!
МАРИНА. Даня, ты правда меня любишь?
ДАНИИЛ. Конечно, Фефюлечка!
МАРИНА. Тогда пообещай мне, что не будешь больше спать с чужими женщинами.
ДАНИИЛ (молитвенно сложив ладони). Конечно, Фефюля, конечно обещаю! Я за себя-то обещаю, а за женщин я же не могу обещать… они ж всё равно будут со мной спать!
МАРИНА. Даниил, ты невыносим! Ну, пожалуйста, Данечка… (Сердито и с вызовом). Поклянись мне в конце концов!
ДАНИИЛ. Клянусь!
МАРИНА. Что «клянусь»?
ДАНИИЛ. Что не буду спать с женщинами! Буду бодрствовать!
МАРИНА (устало садится на стул). Даня… (Пауза.) Послушай, Даня, давай ребёночка родим!
ДАНИИЛ. Фефюля, ты же знаешь, я терпеть не могу детей! Они орут, бегают, как ненормальные, они писаются в штанишки! Они меня всегда задирают. Я, конечно, не стал бы их дустом посыпать, потому что это жестоко, но что-то же надо с ними делать!
МАРИНА. Даня, как ты можешь? Я серьёзно с тобой разговариваю!
ДАНИИЛ. Так я тоже серьёзно. Я же изменить себя не могу. Ведь я ем детей!
МАРИНА (в ужасе). Боженьки мои! Мой муж ест детей!
ДАНИИЛ. Правда таких… ну, подросших уже немножко… а то совсем маленькие в зубах застревают…
МАРИНА (в отчаянии). Даня! Что ты городишь! Ведь дети тебя так любят. Помнишь, мы с тобой были в пионерском лагере и ты читал там свои стихи. Дети были в восторге! А потом ходили за нами, не отставали весь день.
ДАНИИЛ. Вот то-то и оно. Я всегда стараюсь сбежать оттуда, где есть дети. Мне кажется, что склонность к детям — это склонность к зародышу, а это почти то же самое, что склонность к испражнениям.
МАРИНА. Ты невыносим, Даниил!
ДАНИИЛ (обиженно). Ну, я не знаю, Фефюля! Я как подумаю, что могу быть зародышем, там ужасно страшно мне делается. Ведь это жуть! (Вдруг порывисто встаёт и идёт к двери). Гутен абенд, мютерхен!
МАРИНА (тоже подходит к двери). Гутен абенд, мютерхен! Спасибо вам за вашу доброту, мютерхен!
Даниил целует воображаемую ручку, галантно шаркает ногой, Марина делает книксен. Возвращаются в глубину комнаты.
ДАНИИЛ. Ты знаешь, Фефюля, а ведь нам с тобой нельзя детей. У меня нехорошее предчувствие. Смекаешь? Мне кажется, скоро начнётся война.
МАРИНА. Ты что-то путаешь. Она же кончилась недавно.
ДАНИИЛ. Это Финская… а будет ещё другая, пострашнее Финской. Ты знаешь, я ужасно боюсь войны. Спрячь меня куда-нибудь. (Прячется у неё под рукой, как под крылом). Давай уйдём куда-нибудь, чтобы никто нас никогда не нашёл. Ничего не возьмём с собой. Только Библию и русские сказки. Пойдём в глубинку, будем ходить по деревням и сёлам, по лесам…
МАРИНА. Как же я пойду? У меня и одежды нет. Валенки старые, а новых не добудешь. Да и на что купить? У нас денег-то с тобой нету.
ДАНИИЛ. Так я скоро получу… у меня договор скоро… вот Маршак обещал… А «Ёж» мне должен… да и «Чиж» тоже… Мне договор на целую книжку обещали… аванс даже обещали…
МАРИНА. Данечка, это уже сколько длится… Одни посулы… Мы с тобой впроголодь живём! У нас в доме по три дня хлеба не бывает. Помнишь, в январе вообще еды не было… я так ослабла, уже ничего и не могла, лежала только…
ДАНИИЛ. Это ничего… договор же скоро… Маршак не обманет…
МАРИНА. Я посудомойкой пойду в трест столовых…
ДАНИИЛ. Фефюля, а ты вроде в Детское ездила французский преподавать?
МАРИНА (укоризненно). Я тебе рассказывала, Даня, ты забыл. Детки там хорошие были, а хозяин на меня смотреть не мог спокойно, слюни ронял. Проходу не давал! Руки распускал… Сальности говорил… Что мне было делать? Я ему однажды слюнявчик привезла… ну, и всё, и кончилось моё репетиторство.
ДАНИИЛ. Ну, ничего, Введенский нам с тобой принесёт еды, мы ж одна семья. Вот кто пройдоха, ни в чём своего не упустит. Такой практичный человек, — никогда голодным не бывает. Сейчас перебьёмся как-нибудь, а потом уйдём… в леса, в поля… Помнишь: «из дома вышел человек с дубинкой и мешком и в дальний путь, и в дальний путь отправился пешком…». Так и мы с тобой… выйдем из дома и пропадём, исчезнем… никто нас не найдёт…
МАРИНА. Но у меня нету сил на это… Данечка, дорогой, как же я пойду? Мы с тобой голодные оба… ты тоже далеко не уйдёшь…
ДАНИИЛ. Ничего, как-нибудь… Пойдём потихоньку… И на войну нас не возьмут, и в тюрьму больше не посадят… Фефюля, я не хочу в тюрьму… там в лицо ногами бьют… Пойдём с котомками, как калики перехожие…
МАРИНА. А кушать что?
ДАНИИЛ. Будем заходить в избы к добрым людям и просить Христа ради. А в благодарность за еду и ночлег будем рассказывать им сказки и читать стихи. Я могу даже песни петь. (Выходит на авансцену, исполняет «Лакримозу», голос сильный, хорошо поставленный.)
Освещение меняется; ночь, звёзды, ветер. Фонограмма подхватывает исполнение Даниила; в полную мощь звучит оркестр. Даниил и Марина медленно идут, преодолевая сопротивление ветра, потом взлетают… летят… вдалеке разгорается апокалиптический закат.
Затемнение.
Занавес.
Конец первого действия.
|
