драма
место действия: Осовец (Россия, Польша)
время действия: 1915 - 1924 г.г.
действующие лица:
ЧАСОВОЙ, рядовой русской армии, 18 – 27 лет
ОСИПОВ, унтер-офицер русской армии, 21 – 30 лет
АГНИЯ Заремба, хуторянка, 30-39 лет
РОМАН, сын Агнии, 13-22 года
ПОЛКОВНИК, 42 года
Часть 1.
СЦЕНА 1. Поле боя.
ОСИПОВ (орёт, машет) Господин поручик! Отставить! Там люди! Караул не вывели! Часовые на складе! Господин поручик, не взрывайте склад!!!
СЦЕНА 2. Склад.
На доске, прибитой к дверям, написано: «ПОСТ №1».
ЧАСОВОЙ (напевает). Неизвестная, чужая, из походного шатра - Всем близка и всем родная - милосердная сестра. Там вдали в горах Карпатских, меж высоких узких скал
Пробирался ночкой темной санитарный наш отряд. Впереди была повозка, на повозке - красный крест, Из повозки слышны стоны: "Боже, скоро ли конец?" "Погодите, потерпите", - отвечала им сестра. А сама, едва живая, вся измучена, больна. "Скоро мы на пункт приедем, накормлю и напою. Перевязку всем поправлю, и всем писем напишу". Опять крыса, и ведь не спешит же зараза. Ох, ты ж, чёрт паскудный, прокуратор, средь бела дня разбойничать. Что за порода такая гадская, плодиться да воровать, воровать да плодиться, кто вас придумал, уже наверное не Бог. Такое только сатана мог сострогать по бесстыжей злобе своей. Моя воля, всех крыс на земле перевёл бы. Не-то нажрюкаются на человеческих дармах, наглядят себе человеческую натуру с ухватками, договорятся с папашей своим богомерзким и сами человеками станут. Да какими человеками, - австрияками, небось, да германцами. Ох, да что там, мало среди наших славян крысятины как будто, вон – тоже хватает. Когда там уже смена? Караул устал, ноги же не казённые. Похоже, как-то лишнего уже? Вот не продумано никак, стоит часовой на часах, а часов, чтоб время знать, нету. Правильно такое? Бог знает, может, и продумано нарочно, чтоб не психовать заранее, может, так и надо. Деваться-то, всё одно, некуда, стой – торчи да не ворчи, служба идёт себе как-нибудь. Радуйся, солдат, что в карауле, подземный склад охраняешь, на самой-то земле война бесчинствует, не какие-нибудь учебные маневры. Пойти, воздуха вздохнуть, легче смены ждать. Хоть и пули со снарядами шныряют, что те крысы, а на земле всё же спокойнее, живее – вон свежесть, как чувствуется, навроде ковшик кваса хлебанул. (напевает) Вот сидит сестра и пишет, а на сердце - тяжело. Муж ее - давно убитый, сердце кровью облито. Вот один солдат диктует: "Здравствуй, милая моя, Жив я, ранен неопасно, скоро дома буду я". А второй солдат диктует: "Помолися за меня, Злая пуля легла в сердце, ты не жди домой меня". Вот сестра встает молиться за усопшего раба. На колени становится, а из глаз бежит слеза. Неизвестная, чужая, из походного шатра - Всем близка и всем родная - милосердная сестра. Трясёт, что ли? Землю трясёт? А пыли-то, пыли… откуда? Что за напасть. Эй-эй, кто лампы-то задувает! Мама родная, где пол-то? Куда земля делась… Что делается!? Ааа!!! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Стою я у креста. Крест — церковная красота. Крест — мученикам похвала, а страждущим помощь. Подойду к кресту поближе, поклонюсь ему пониже. Защити и оборони от врагов и недругов, от их языков, их батогов, от их огня и меча, от напущения. Господи, пошли благословение, чтоб стоял я непоколебим и несокрушим, как Святой Крест. Аминь. Просвет? Вижу же, пыль оседает, без лампы вижу. Просветец… свет! Откуда же? Ох, ноги затекли, мамочки родные… спасибо, что молитвам на дорожку выучила. Винтовка моя… Вижу же и винтовку! А руки-то, руки трясутся, что у Ваньки-Поганца, пьяницы из Пантелеевки, ни чьи другие руки так не тряслись, ни работать, ни стакана ко рту поднести. Ишь, как меня тряхануло. Что ж такое-то? Навроде взрыва, как будто? Трёхлинеечка моя, ну-ка? Исправна! Вот оно, русское оружие, ничто его не клинит, не корёжит, если в правильных руках. Выберемся, родная, а? Вон и просвет пробился, значит, есть ход наружу. Чем же взорвалось так? Сколько надо снарядов положить в одно место, чтоб тряхнуть так-то. Не, тут другое нечто. На складе моём взрывчатого ничего такого нет, чтоб завалить здесь всё, не керосин же. Ага, оттекли ноги. Пора на свет Божий. Благодарю, Господи, что жизнь сохранил да оставил просвет. Покуда доберёшься, все ступни обобьёшь. Не, винтовку не отставлю, выберешься без оружия, скажут Устав нарушил, под трибунал отдадут. На четвереньках, с винтовкой, конечно, не сахар… аккуратнее, пентюх, не повреди мушку… а тут по-пластунски, иначе никак. А, ага! Да тут целый лаз образовался. О, лес виден! Человека так просто при жизни не оставляют, надо было бы смерти, прибили бы сразу, ну, может, помучили слегонца, а тут – нет… Вон она – воля брезжит… А ну, пробуй, солдат, лезь как-нибудь… Ничего лаз не целый, узок, плечи не пропустит, да ведь там ещё и задница. Ничего, отсыплем лишнего, отбросим… отскребём… а надо – отгрызём. Ага, ширеет ход, свету-то сколько! Запыхался. Отдышусь минуту. Лучше на доске посидеть, дерево греет. Ишь, как доску покорёжило. Это откуда ж она, с пазом… Потолочное, может, крепление, на пол таких не клали. Тшшш. Шумит, вроде? Не скрежет, нет? Нет. Не обрушится же. Вперёд! Нет, погодить надо, не-то вальнёт по ходу. Ой, Господи, не оставь меня. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Стою я у креста. Крест — церковная красота. Крест — мученикам похвала, а страждущим помощь… Сыплется!? Нет, да нет, нет!!!
СЦЕНА 3. Поле после боя.
Таясь и оглядываясь, Агния и Роман ходят среди убитых русских и австрийских солдат, осматривая их ранцы, вещмешки, карманы, оценивая состояние сапог, оружия. Там же, без сознания, лежит Осипов.
АГНИЯ. Такие красивые были мужчины.
РОМАН. Сапоги русские, хорошие берём?
АГНИЯ. Ни сами не пожили, ни с ними. Сынок, сказала же, не надо, только австрийские. Давай-ка сворачиваться, как бы похоронные команды не явились. Уж если попадаться на мародёрстве, так за качество хотя бы, - только австрийские. Пресвятая Дева, как же он пялится в небо! Наш, русский, к Богу просится после смерти. Ох, ещё примут ли. Закрой уже глаза, миленький, ничего ты больше не увидишь, ни облачка, ни солнышка, ни матушки, ни батюшки.
Роман - над другим телом; вынимает из-за голенища сапога австрийца нож, разглядывает его, обнаруживает кнопку: нож с выкидным лезвием.
РОМАН. Я на такого австрияка наткнулся, хоть что с него снимай, всё сгодится в хозяйстве. Капитан. Неужели капитаны в рукопашную тоже ходят. Зачем тогда становиться капитаном, столько сил класть.
АГНИЯ. Рома, уходим.
ОСИПОВ. Парень…
РОМАН. Мама! Тут живой русский!
АГНИЯ. Ромка, не кричи, кого накличешь ещё, тихо будь! Где?
ОСИПОВ. Свои…
РОМАН. Что делать?
АГНИЯ. Не знаю.
ОСИПОВ. Ради Христа, сестричка, ноги глянь мои, на месте, братишка?
АГНИЯ. Не тащить же на хутор.
РОМАН. Вон, сознание потерял. Давай, я нож испробую, добью его.
АГНИЯ. Придумал!
РОМАН. Чтоб не мучился.
АГНИЯ. А сам? Подумал про себя, олух! Куда потом от Бога денешься?
РОМАН. Значит, курам головы рубить – хоть каждый день, хряка резать – уважение от всего честно народа, тут с душой порядок. Куда нам его?
АГНИЯ. Русский он, Рома, свой. Не выходим, хоть похороним по-людски. А добивать людей, ты мне даже не смей думать. А ну, помогай. Я как раз пару скаток взяла, вот эту плащ-накидку расстилаем, бери за концы. Понимаешь? Бери же.
РОМАН. Да видел я, как санитары таскают раненных из боя. Вот попадём на австрийских похоронщиков…
АГНИЯ. А ты зубами не щёлкай, гляди вдаль да по сторонам.
РОМАН. У него ноги все в кровавом дерьме…
АГНИЯ. Берись с головы, подмышки. Взялся? А ещё добивать собрался, куда тебе, если брезгливый такой. Ох, сынок, не дай нам Бог, добровольно убить человека. На «три-четыре». Готов? Три–четыре.
Агния и Роман перекладывают Осипова на расстеленную плащ-накидку.
РОМАН. А если калекой останется, кормить придётся оглоеда.
АГНИЯ. Сынок, будь человеком. Соберись и поволокли.
РОМАН. Собран я, пошли.
АГНИЯ. С Богом.
РОМАН. С каким богом, мама! Глянь, что вокруг натворилось, при чём здесь Бог!
АГНИЯ. Опять богохульствуешь, прибью. С Богом, я сказала, двинули.
СЦЕНА 4. Склад
ЧАСОВОЙ (похрапев, просыпается) Кто? Эй, я слыхал храп, кто ты? Сам, что ли. Нельзя же уснуть, когда такое лихо. Тихо... тихо. Храп, конечно, дома не услышишь, когда сам, такое только в армии происходит. И спишь стоймя. А Веня Болотов на ходу, в строю, дрыхнет. Дрыхнул… Жив ли. Ага, не совсем завалило, светик какой-то светит. Луна, разве только? Похоже. Да не, какая луна, месяц на четверть. Развалился, нет искать бы выход. Не могу, кости болят, голова гудит, в груди стонет. Винтовочка моя, родненькая, одни мы с тобой остались. А ну, подъём, на посту не спать, часовой. Встаю уже, поднимаюсь. Ой, мамочки мои, больно! Что за хрень? У, ты острюга каменючая, и ведь под самую лопатку – на, мол, получай, Отлуп Невезухин. Да какой там Невезухин, полный Непрухин-Непрухайло! Ну, плачу, и кому какое ваше что! Попали б на моё место, поглядел бы, как вы тут от счастья скакали бы. Почему же я-то? Заместо солидного фронта получи, солдат, осаждённую крепость. Заместо участия в боевых вылазках, полгода караулю интендантские склады. Приличный народ газом германцы травят, а на меня здесь крысы внимания не обращают. Не солдат, а какой-то недотёпа. Домой возвращаться, что рассказать? Я ж даже не знаю, что в этих подземных складах понапрятано. И чего теперь ещё терпеть – не плакать? Слёзы тоже не зря придуманы. Всё от Бога, всё для человека. Тих-тих-тих, а лучик откуда тянется? Ну, что от месяца, понятно, а через что-то же он пронзается? Может, даже и не пронзается, а прямо, вот так свободно, проходит. Через какой-то проход? Чего морочиться, идти да проверить. А, винтовочка? Пойдём-пойдём, вдвоём надёжнее. Может, господин фельдфебель распорядились откапывать нас… нас? Ну, что же я за остолоп, ну, я же не один, здесь же три поста, трое часовых… просто нас перегородило завалами, вот и не слышимся. А чего орать? Силы тратить, голос рвать – здесь же глухо, эха отродясь не было. А ну, пошёл, солдат, пошёл, пошёл… с винтовочкой. Пошёл. А, ага, то же ж дырка, где тот самый лаз к лесу был да завалился. Не, туда пути нет. Верка Жилина тогда тоже, мол, обратно пути не будет, бате скажу, братья тебя на кол посадят. Я тогда про мужскую Веркину родню запамятовал напрочь. А ты не запамятовал бы, когда ночь, опушка, себя вообще не осознаёшь, перед тобой месяц светит и прямо на Веркино вымя указывает… а там тебе не какая-то бабья лопухня или девчачьи титёшки, там такая былина открылась, сказки с песнями отдыхают… и ты уже не ты, ты – тупое полено с глазами, тебе ноготочком рядом с кончиком носа проведи, и взорвёшься. Как же так можно обрушить такое прочное военное сооружение, чем… и докуда же ты, лунный лучик, тянешься… лунёк, покажи себя местному Часовому, только не обмани, как Верка Жилина, мол, бери, конечно, я не возражаю, да потом под венец и – вся любовь. Честно сказать, я же уже почти тоже на всё был согласный, да как вдруг представил себе разом, что под венцом в церкви стою я всего час-другой, а под Веркиной грудью, с тестем да с её братьями - всю жизнь подминаться. И сразу как-то из полена стал обратно в человека превращаться. Может, и зря. Жилины зятя в солдаты не отдали бы. Э, да это складские двери. Ишь, как раздолбало. Так-так, это что же так там светит внутри… лунёк так отсвечивать не может… человек? Подмога! А если враг? Дурень – я, не подумал со страху. Это же всё могли австрияки минами заложить и жахнуть, чтоб наш гарнизон без запасов оставить, а после разграбить, что останется. Что ж делать? Да что же за жизнь такая, Господи, мне же самому, что ли, решать! Тут же ум нужен, а я ничего, кроме Устава, наизусть не учил. Да нет, свет, навроде, не дрожит, если бы как бы в руке его держали… Господин фельдфебель говорили, до тех пор покуда на посту стоишь, одно для тебя спасение – Устав караульной службы. Соблюдай до буковки и будет тебе счастье. А я ведь на посту. Господи, благослови. Стой! Кто идёт! Эй. Эй! Есть кто? Э-эй!? Эй, чей свет на складе, выходи! Отзовись, кто там, застрелю! Никого, что ли. Нельзя… стоять, стоять… Самому войти в склад? Не положено же, нельзя. Не положено. Да нечего делать. Всё, больше разговоры мусорить не стану, шмольну и – вся недолга! Ну, винтовочка, готовьсь. Эй, я иду! Ага, то же ж керосинка. Не погасла, смотри-ка. Там тоже… и в конце. Мамочки родные, какие длинные ряды… сколько же здесь добра. Хорошо, что света мало, всего не видать, так же рехнуться можно от богатства. И взрыв не повредил, похоже, никакого тебе разгрома. А ведь не может быть, чтоб один вход был без выхода. Наверное же так. Если тут завалило, там, может, отвалило. А? Пройтись через помещения, осмотреться. Как же пост оставить без присмотра? Так с той стороны никто никак не подойдёт, а с этой – встретимся. Вдруг мне кто навстречу сейчас тоже пойдёт. На втором посту Еникеев стоял, на третьем - Долгаров. Ох, ребята, будем живы. А чего бы лампу со стены не снять… не положено же, не ты вешал, не тебе снимать. Ой, да ладно, говорили же господин фельдфебель, может сложиться неординарная ситуация, действуйте по уму и личному соображению. Только я не знаю, сейчас неординарное или другое какое? Да хоть такое, хоть сякое, следует провести общий осмотр сохранившихся помещений, и всё. Вот такое у меня личное соображение. И керосинка мне нужна. Вот так-то. Это что, гимнастёрки? Ага, стопками так сложенные. Неудобно так-то бы… не моё дело. А это? Галифе! А тут? Кальсоны, нижние рубахи. А в коробках? Фуражки, солдатские. Сапоги… сколько их! Вон, как их хранят, за ушки связывают. А сколько солдатского народу в онучах, в трофейных ботинках, интенданты, мол, обмундирование подлежит обмену в положенный срок, а что война – то в инструкции тоже на сроки разложено. Ох, не моё то собачье дело, начальству вопросы задавать, всё равно же не ответят, да тебя же ещё крайним и выставят. А тут двери куда? Замков-запоров нет, мол, входи, кому положено. Мне не положено. А входить надо. Что ж я делаю-то, что творю-то. Не миновать трибунала, как пить дать. И что тут? Свечи! А тут? Бечёвка. Ага, выходит, тот склад одёжный, а этот, как бы хозяйственный? Ну, да, вон мыло, лампы керосиновые новёхонькие. Так, что за бочки? Керосин! Ну, точно, я помню эти буквы: к, е, р, о… керо… син. Вот так. Ещё двери. Тут-то что... Крыса! Сволочь наглая, чуть с ног не сбила. Свят-свят-свят! Тушёнка, крупы, сахар, соль, галеты… Вот тебе и крысиный рай, прости, Господи. Ещё дверь. А ну? Стена? Да не, земля, камни… матьтвоюеди, завал! Нет дальше хода. Никого нет. Долгарова нет, Еникеева нет, господина фельдфебеля нет. Люди добрые! Господи Христе Боже, выведите меня отсюда! Пожалуйста… ради Бога!!!
СЦЕНА 5. Хутор
Зима. Солнечно. Роман сидит на бревне, строгает трофейным ножом дудочку, пробуя её на звук.
РОМАН. «В чистом поле Михайло Архангел. Он вилами, он ножами закалывает, все мои слова, все мои дела заговаривает, дело с желанием скрепляет, чтобы исполнилось, сам его благословляет. Час мой талантливый, дело споро от Михайло Архангела моего заговора. Есть у меня, раба Божьего Романа, святой маг, всё, что сказал, будет так. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.» Строгайся, дудочка, как я хочу, сыграешь мне, что Бог на душу положит.
Из дому, на крыльцо, выходит Агния.
АГНИЯ. Ромка, задал сена корове? Сергей Порфирьевич, не торопитесь!
Из дому, на крыльцо, выходит Осипов.
ОСИПОВ. Не тревожься, Агния, я на дом твой опираюсь.
АГНИЯ. На меня обопрись!
РОМАН. Ишь ты, уже «на ты». Выходит, сладили. Едва ножками сучит, а туда же.
ОСИПОВ. Здорово, Роман. С ножом не расстаёшься, балуешься.
АГНИЯ. Дудочку мастерит, вот бездельник.
РОМАН. Не вернётся на фронт, здесь с моим добром воевать станет. Ой, чёрт!
АГНИЯ. Что такое?
РОМАН. Порезался.
АГНИЯ. А ну? Да как так! Иди к колодцу, сейчас, аптечку принесу! (уходит в дом)
ОСИПОВ. Покажь?
РОМАН. Перебьёшься.
ОСИПОВ. Кровищи-то. Как это ты так?
Из дому, на крыльцо, выходит Агния, с походной армейской аптечкой в руке.
РОМАН. Больно…
АГНИЯ. А ну? Матерь Божья… да ты лезвие с рукоятью перепутал, что ли, вся ладонь наискось! Чтоб я больше эту дрянь австрийскую не видела никогда.
РОМАН. Мама, осторожнее! Ой, как больно…
АГНИЯ. Терпи. В это же воскресенье снесу на базар, продам, к лешему.
ОСИПОВ. Что?
АГНИЯ. Да нож проклятый!
ОСИПОВ. Не надо, - это вещь. Жаль, правую резанул, рабочую. Придётся, хозяйка, мне подключаться.
АГНИЯ. Ещё чего, вам, Сергей Порфирьевич, ещё отлёживаться и отлёживаться.
ОСИПОВ. Не-не, Агния Тимофеевна, залежался я, залежался.
АГНИЯ. Не туго, Рома?
РОМАН. А я и левой могу, господин унтер-офицер в отставке.
АГНИЯ. Роман!
ОСИПОВ. Почему это в отставке?
РОМАН. А как ещё сказать за солдата, который не думает на войну возвращаться?
АГНИЯ. Что ты несёшь, хоть думай, что раненному в бою герою говоришь…
ОСИПОВ. Можно сказать, например, в запасе. Или в отпуске по ранению.
РОМАН. Верно, рабочая у меня – правая, а левой, нерабочей, я могу вот так. (кидает нож, что вонзается в перила, рядом с головой Осипова)
АГНИЯ. Сергей! Попал?
ОСИПОВ. Да нет, ухо только царапнул.
АГНИЯ. Где!
ОСИПОВ. Отстань, Агаша, не страшно.
РОМАН. Уже «Агаша»? Знал бы, ухо не царапал бы, а оттяпал бы, на хрен.
АГНИЯ. Рома…
РОМАН. Выпороть хочешь? Давай, разрешу в последний раз, перед уходом из дому. Чем – ремнём, вожжами?
АГНИЯ. Сынок.
РОМАН. Сейчас не выпорешь, завтра поздно будет, - не дам. Так мне – на конюшню, или здесь порты стягивать?
АГНИЯ. На конюшню!
РОМАН. А нож мой.
ОСИПОВ. Попробуй, возьми.
РОМАН. И что ты сделаешь?
ОСИПОВ. Рискни.
РОМАН. Я – мужчина, убогих не трогаю. И пороть меня, мамаша, больше не позволю. Я – в лес, от греха. Весной приду, не раньше. Не хочу мешать молодым.
АГНИЯ. Рома! Вернись, Роман!
ОСИПОВ. Стой, парень. Нож возьми, в лесу – первое дело.
РОМАН. Обойдусь.
ОСИПОВ (вынув нож из стены, бросает его в сторону Романа, вонзив в забор) Возьми, говорю.
РОМАН. Ты ж мне чуть в плечо не засадил!
ОСИПОВ. «Чуть» не считается. Через неделю, чтоб вернулся. Борону наладить надо, сети вязать.
РОМАН. Сети?
ОСИПОВ. Без рыбы нехорошо, а с удочки, вишь, на всю зиму не хватает.
РОМАН. Умеешь, что ли?
ОСИПОВ. Может, умею. Может, вместе с тобой учиться стану. Поглядим.
РОМАН. Поглядим. (уходит)
АГНИЯ. Он же никогда один в лесу зимой не оставался…
ОСИПОВ. Ничего, быстрей возмужает. Ежели что, сходим за ним. Да не, он – хороший, и вернётся, и бузить не станет. Так я думаю.
АГНИЯ. Ой, не просто мне с ним…
ОСИПОВ. Вдвоём осилим.
АГНИЯ. Так ты останешься?
ОСИПОВ. Для государя унтер-офицер Осипов погиб в бою, посредством попадания осколков артиллерийского снаряда. Он меня из списков наверняка вычеркнул, иначе прислал бы санитаров, проверить. Или мало у него на то офицерья прикормлено. Ловко твой парень с ножом обращается, правша с левой да так чтоб не зарезать – много стоит. Или просто промахнулся. Значит, ещё и везучий. Ловкач. Завидный мужик растёт. Только без войны обошёлся бы. Да что царю - солдат, у него жена-иноземка – свет в окошке, да Гришка Распутин. Вот кабы этого хлыста ранило, тут, небось, Николай Александрович бронепоезд за ним по реке приказал полететь бы, а-то и по небу бы поплыть. Да кто ж этого богомерзкого вора на войну пустит в окопах гнить. Пусть уж ненаглядный дружок-советничек рядом, во дворце чихает, чтоб сам государь-император с государыней-императрицей да со всеми детками лично могли бы подбежать с платочком распутинский нос высморкать.
АГНИЯ. Не любит их народ, плохо, когда царское слово ни гроша не стоит.
ОСИПОВ. А что нам русский царь со всем его подданным народом. Осовец - земля нерусская, и люди здесь живут, в основном, польские. И тех на десятки вёрст кругом ни сном, ни духом. Мне раньше такое присниться не могло, чтобы жить на хуторе. Привыкли всем миром, на глазах у всех. А тут – тишина, красота, любовь сплошная, только знай работай на себя, и радуйся… радуйся, радуйся. Да я ведь и не скрываюсь, от людей не таюсь. Кому положено, тот знает, кто я есть, что я есть и где. Пришлют вестового с повесткой – один разговор, не пришлют – так и говорить нечего.
АГНИЯ. Целовать твои губы хочу, Серёженька…
СЦЕНА 6. Склад.
Горит свеча.
ЧАСОВОЙ (сапёрной лопаткой делает очередную зарубку на стене). Вот так. Одна тысяча девятьсот семнадцатый год. Первое января. Понедельник. Господин фельдфебель спросят, мол, а скажи, часовой, как ты знал, какое время на земле, а я ему, мол, благодарю вас, отец родной, что заставили календарю учиться, а в остальном – дело соображения и простой сапёрной лопатки: в каждой неделе шесть коротких линий и одна длинная. Ох, мамочки родные, сейчас помыться бы, да нельзя порядок сбивать, у православного человека банный день – суббота, хоть кол на голове теши. Да ведь и лишний счёт дней не помешает. Господин фельдфебель спросят, мол, банями недели не отмеришь. Ах, ты, швах хвостатый, мразь подземная, на тебе… попал! Смерть погани бандитской. Не, ковыляет… ты подумай, до чего живучий крыс, я ж его самым большим каменюкой прихлопнул. Ничего, пусть пылит, расскажет своим, чтоб мимо поста номер один лучше не шныряли. Как бы вас, крысота сволочная, под корень извести… И пискни там, что у меня на всякую минуту каменюка для вас найдётся! Так вот, спросят господин фельдфебель за банные дни, а я ему, мол, конечно, со счёта сбиться можно. Но тут же вот какая придумка надумалась. Каждую субботу, после помывки, я меняю нижнее бельё полным комплектом, а ношеное отдельно в стопки складаю, и каждые семь одной бечёвкой вяжу. С одной стороны – веду второй счёт, на помощь зарубкам, а с другой перед господином интендантом полный фигуральный отчёт. Хоть и с душком, однако же, по всей форме. А раз в месяц меняю всю форму одежды и тоже складаю стопками. Мамочки родные, сколько ж мне ещё тут в одиночестве портянки считать!? Уже второй Новый Год на посту встречаю! Ничего, ничего… не хныкать, солдат. Вон, лучше бери винтовочку и – шагом марш на пост. Так точно, - шагом марш. Господин фельдфебель спросят, а как это ты, солдат, трёхлинеечку свою личную, оружие боевое смазывал, если не было в том поганом подземелье, где устроен склад, никакого специального масла? А я ему, мол, господин фельдфебель, про содержание винтовочки, которая любому солдату дороже жены с родителями, я надумал в первую голову. Я же ради несения государевой службы должен потреблять пищевой рацион? Однозначно, как любит выражаться господин ефрейтор Жирков. А что тут, в складе потреблять? Тушёнка, матьтвоюеди. Ну, я её, как положено, в меру, оприходываю, а жир сливаю в отдельную баночку. Так что, господин, фельдфебель, не извольте беспокоиться, чистка личного оружия проводилась все полтора года по распорядку, своевременно, со всем нашим тщанием. Ну, может, не полтора, а два, там, три. Не больше. К такому материальному богатству люди обязательно возвращаются, а уж господа интендантские офицеры за это всё жизнь положат. Всё, солдат, затыкайся, нечего на посту трещать, для болтовни вне караула вон, сколько времени отпущено. (поёт) «Боже, Царя храни! Сильный, державный, Царствуй на славу, на славу нам! Царствуй на страх врагам, Царь православный! Боже, Царя, Царя храни! Боже, Царя храни! Славному долги дни Дай на земли! Дай на земли! Гордых смирителю, Славных хранителю, Всех утешителю — все ниспошли! А, крысятина, на гимн, как на обед сбегается. Ну? я вас… хорошо, унтер Осипов не видит, уж он за такое отступление от Устава упёк бы на губы, бровью не повёл бы. Как там… ага. (поёт) Перводержавную Русь православную, Боже, храни! Боже, храни! Царство ей стройное, В силе спокойное! Все ж недостойное прочь отжени! Воинство бранное, Славой избранное, Боже, храни! Боже, храни! Воинам-мстителям, Чести спасителям, Миротворителям долгие дни! Мирных воителей, Правды блюстителей Боже, храни! Боже, храни! Жизнь их примерную Нелицемерную, Доблестям верную воспомяни! Да, господин фельдфебель, вы спрашивали за мою личную санитарную гигиену. Беру я ременную бляху, затачиваю край о камень и бреюсь. Бреюсь, понятно, больше на ощупь, как и на земле, что, у многих солдат есть зеркальцо? Так что, с этим – хоть ночью. Ну, а чтоб не резаться по пустякам, брею всё подряд, разом с головою. А вода нашлась здесь вон, неподалёку от поста. В котелки набираю, чёрным мылом натираюсь. Отчёт полный ведётся, будет предоставлен, бережливость, господин фельдфебель, вы помните, завсегда есть моё главное отличие. С водой, правда, всё не так непросто. Одна струйка слева стекает, скудновата, правда. Другая почти как ручеёк, только успевай котелки подставлять. А так даже небольшое озерцо набежало. Крысы к нему на водопой ходят. Вроде бы не жалко, пусть бы пили, но очень уж я их презираю, как австрияков почти, да больше, больше, чем всех германцев на земле. Они ж не только мне видимость раздражают, они же наше военное продовольствие беспощадному поеданию подвергают и порчу государственной амуниции наводят! Чую, господин фельдфебель, не уйти мне от полномасштабной войны с этим бесполезным мерзким народом. Так что, господин фельдфебель, я здесь не прохлаждаюсь, и службу несу исправно, и за весь вверенный мне складской мир активно переживаю. Пожалуйста, господин фельдфебель, доложите, кому следует, пусть заберут меня отсюда домой, на землю… (поёт) О, Провидение! Благословение Нам ниспошли! Нам ниспошли! К благу стремление, В счастье смирение, В скорби терпение дай на земли! Будь нам заступником, Верным сопутником Нас провожай! Нас провожай! Светло-прелестная, Жизнь поднебесная, Сердцу известная, сердцу сияй!
СЦЕНА 7.
Лето. Из дому выходит Роман, с вещмешком через плечо.
РОМАН. Я тебе, что сказал, Маруся? Сиди в горнице и на двор носа не высовывай. Дверь я запираю! Хватит хныкать, ты же уже большая. Всё, прощай.
Из бани выходит Осипов.
ОСИПОВ. Сын! Знаешь, что сказала повитуха? Родился первый мальчик в свободной Польше во всей нашей округе! Матерь Божья, Пречистая Дева Мария, радуйся! Люди Божьи, радуйтесь!
РОМАН. Где ж ты видишь людей? Только я, да твоя дочь, и та в доме заперта.
ОСИПОВ. Что-то великовата котомка, куда собрался?
РОМАН. В армию.
ОСИПОВ. Так нет же войны.
РОМАН. Не помнишь, что хорошее государство армию держит не для того, чтобы воевать, а чтобы войны не было. Хотел попариться на дорожку, да банька занята.
ОСИПОВ. Раньше срока, вишь. И никому ни слова.
РОМАН. Зачем разводить церемонии. Не знаешь, почему рожать надо обязательно в бане?
ОСИПОВ. Ребёнка от греха отмыть. От уродства.
РОМАН. Меня мамаша родила в хлеву.
ОСИПОВ. Как так, а с матерью попрощаться? И вообще, чего так, с бухты-барахты?
РОМАН. Польша нуждается во мне.
ОСИПОВ. Или рекрутер мозги запудрил? Ты же русский.
РОМАН. Не хочу я здесь киснуть, понятно? Хутор уже не мой, ты его заграбастал целиком, как дракон, шагу без твоего позволения не сделать.
ОСИПОВ. Давай, поговорим…
РОМАН. Про что? Про то, чтобы моя пахота на твоих детей не такая бессмысленная была?
ОСИПОВ. То ж твоя сестра, теперь брат… мамочка твоя.
РОМАН. Не мои они, - твои. И хватит болтать. Радуйся. Матери привет передавай, поздравления. Пусть тоже радуется. Как ты да я. Нет, Сергей Порфирьевич, я – не русский, я здесь родился, я – поляк. Письма писать буду. Уж одно-то отправлю, а там, как ответите, или не ответите. Может, вообще всё не так будет, как мы сейчас с тобой думаем, и вместе, и врозь.
ОСИПОВ. Прости, Роман, что без твоего спросу в жизнь твою вломился. Так вышло. Всё же мы жил мирно, ладно, вместе трудились, один каравай ломали, из одного ковша пили воду. Не вы с матерью меня когда-то не погнали, ни я тебя даже в мыслях на гнал со двора. Это твой дом, Роман, отчий.
РОМАН. Я ухожу.
ОСИПОВ. А всё же ты – русский, негоже служить против Отчизны.
РОМАН. Неужели ты думаешь, что мы, поляки, дураки подниматься против огромной России. Но только если она сама нам жизнь начнёт калечить, мы лучше откажемся от такой жизни.
ОСИПОВ. Нельзя же так ненавидеть родину…
РОМАН. Родина там, где сам родился. Я здесь родился, Осипов, моя родина – Польша. Ты, патриот, о себе подумай, о своей совести. Что ты делаешь здесь, на чужой земле?
ОСИПОВ. Это земля Российской Империи!
РОМАН. Нет больше империи.
ОСИПОВ. Есть! Просто она временно приникла к земле, дожидается, когда та силы ей вернёт.
РОМАН. Я не могу любить империю, дядя Сергей. Как можно полюбить что-то огромное, непонятное, невидно никак. Пусть империю любит император. Да ведь и тот, видно, не смог, отрёкся. И ты. Силы, говоришь, от земли набирается. От которой? До Урала или за ним? Как имя её? А Польша, она вот – от и до, и вся моя, понятная, разумная, уютная. Её я могу любить. Это как Богумила из Пджёлок для деда Анджея – там криво, там косо, и тут не вполне, а всё вместе вполне понятная любовь на всю долгую жизнь. Они вчера шестьдесят лет совместной жизни отпраздновали. Я встречал на базаре таких, как ты. Бывшие учителя, бывшие дворяне, бывшие доктора, - все ждут, мол, Российская Империя поднимется. Ну-ну, а покуда все они да русский солдат Осипов покормятся на польских хлебах.
ОСИПОВ. Пошёл отсюда!
РОМАН. Или что?
ОСИПОВ. Прибью щенка…
РОМАН. Щенок на заднем дворе сучку сосёт, иди и прибей. Всё же ты погнал меня из отчего дома, а ведь не отец. Радуйся. (уходит)
СЦЕНА 8. Склад
В несколько свечей.
ЧАСОВОЙ (обнажённый, намыливается мылом чёрного цвета и моется, экономя воду, поливая себя из котелка) Говори. Говори, сказал. Ты болван? Тебе надо говорить, не-то забудешь все слова. Не буду. Говори, сволочь. Не хочу. Говори, скотина! Не мешай мне мыться, сам – скотина и сволочь. Говори-говори-говори-говори-говори… Я лучше спою! Ну? Чего не поёшь? Слова вспоминаю. А я, про что толкую, неслух, забудешься! Да помню я все слова, что за жизнь зазубрил, я слова нужной песни вспоминаю. Ага! (поёт) «Ах, ты, сукин сын, камаринский мужик, он не хочет своей барыне служить, он идёт, идёт - попёрдывает и в бумажечку завёртывает, за муди-муди подёргивает…» Верка – нет, ненадёжная жена из неё, чтоб за неё который год под землёй страдать. Раз я её голой видел, значит, и другие пялились. Фотинья Михалова? Не, такая дылда бить будет без вопросов, с ребятами лишний раз не пошкодишь. Галюня? Говорлива, главное, стерва. За ней, как за каменной стеной, но такой покой на тюремный больно смахивает. Любанька Голубева? Танька Кривенкова? Валентина Белинчикова? Думать надо. А выбрать надо. Без любви пропадать не хочется. А ведь пропаду, ой, пропаду. Столько лет не пропадал, а тут вдруг пропасть? А господин фельдфебель – как же? Что с ними сделают, когда разъяснится, что ты пропал, бросил пост номер один? Долго ты молчал, давно не докладывал господину фельдфебелю. Я, конечно, не дурак, помыслить времени вон сколько было, но кто их знает тех крыс, тоже ведь с соображением. Их вон сколько, а я – один. Господин фельдфебель, разрешите доложить, сегодня у меня основное стратегическое сражение. Вот я решил провести его после бани, чтоб в чистых одеждах. А вдруг иду на смерть. Хватит, всего не намоешь, пора одеваться. Я же с ними, с врагами рода человеческого, по-всякому пробовал. Наберёшь торбу, полная камней и ходишь по помещению, бьёшь крысиное отродье. Руку набил, на тринадцать камней один мимо цели. Не даётся мне чёртова дюжина. А врагов всё больше! Вражье племя всё тучнее! Потом торбу заменил тележкой. Убиваю так же метко, а в другой раз их ещё больше. Я торбу заменил на тележку, чтоб на раз больше врага прибить. Ан нет, их много. Тьма тьмущая. Побаиваться стал, как бы они на меня всем скопом не накинулись. Люди-то на их месте давно бы уже собрались да кончили одиночку, а эти нет, терпят, может уважают за меткую мою непреклонность. Придумал я так. Отолью из бочки керосину в большое ведро. Возьму паклю, порву её на клочья, спички. Со всей такой подготовкой открываю двери на склад с продовольствием. Там гореть-то особенно нечему, а врагов там видимо-невидимо. Действовать буду быстро. Забрасываю винтовочку за плечо, чтоб удобнее сидела. Вбегаю в помещение, оцениваю местонахождение крысятины. Ну, примерно они всегда известно, где роятся в большем количестве. Выливаю на врага из ведра керосин, поджигаю паклю и бросаю туда же, вослед. Твари бесстыжие загораются и горят. А я тут же отступаю на заранее обжитую позицию. Вот так. Навроде, правильно. И – на пост. Что скажете, господин фельдфебель, не такой уж и дурак ваш рядовой. Ага, всё готово, ведро, пакля, спички. Открываем двери. Я пошёл. Ну, с Богом… Что, немчура поганая, дождались смертного часа! Вот вам, вот вам, на! Ага! Гори-гори ясно, чтобы не погасло! Наша взяла! Русских задаром не возьмёшь! Господин фельдфебель, поставленная мною мне боевая задача выполнена, разрешите отдыхать? Есть! А не сделать ли нам праздничное застолье, чтоб, матьтвоюеди, никакой тушёнки и никакой сгущёнки в помине не было. Одни галеты с кипятком. (поёт) Когда мы были на войне, Когда мы были на войне, Там каждый думал о своей Любимой или о жене. И я бы тоже думать мог, И я бы тоже думать мог, Когда на трубочку глядел, На голубой её дымок. Но я не думал ни о чём, Но я не думал ни о чём, Я только трубочку курил С турецким горьким табачком. Как ты когда-то мне лгала, Как ты когда-то мне лгала, Но сердце девичье своё Навек другому отдала. Я только верной пули жду, Я только верной пули жду, Что утолит печаль мою И пресечёт нашу вражду. Настасья Филимонова! Точно, вот, кого мне надо полюбить. Скромная, работящая, невзрачная на первый взгляд, а приглядеться. Помню, на Ивана Купала она одна по житу бегала… а там ведь всё у неё, как надо, сколько надо и складно так. Эх, Настёна, знала бы ты, как любит тебя подземный солдат, дождалась бы, очень даже ждать может… я ж ей тогда за косу дёрнул на посиделках, она так глянула – запомнила, ей-богу. И на проводах была. А кого ж из еённых забрили? Отца с дядьями – нет, брат ещё меньший. Мамочки родные, а вдруг на меня пришла глянуть перед войной, на прощанье? Запросто. Кто ж её ещё мог заметить, как я, да ещё за косу дёрнуть, на глазах у всей деревни. Дождись, Настёнька, дождись. (поёт) Когда мы будем на войне, Когда мы будем на войне, Навстречу пулям полечу На вороном своём коне. Но только смерть не для меня, Да, видно, смерть не для меня, И снова конь мой вороной Меня выносит из огня. Что такое? Палёным-то, как разит. О, Господи, что это летит? Крыса горящая!? Ещё, и там… вон там… куда ж вы разбегаетесь, подлые твари, вы же здесь всё спалите! Назад, назад вернитесь, где все горят! Какой же я дурак… что я натворил! О, Боже же ж ты мой, помоги спасти и сохранить казённое! Взрыв? Ещё! Матьтвоюеди, там же ж бочки с керосином. Пожар! Горюю!!!
Часть 2.
СЦЕНА. 9. Склад.
Тьма.
ЧАСОВОЙ. Хоть глаз коли. Вот и всё. Не сберёг! Теперь бейся – не бейся, молись - не молись, один венец - трибунал. Позорище-то, позорище такое… что же в деревне про меня скажут. Не сгорел в крысиной печи, так сгорю со стыда. Эх, жизнь, зачем ты мне такая. Господи, укажи выход, вразуми, зачем жить на этом свете твари бессовестной. Такая тьма, Господи, как жить… такая тьма. Да что ж это такое - ни умереть, ни сдохнуть. А, Господи? Сделай уже со мной что-нибудь, определи куда-то. Сколько дней я уже бьюсь тут о камни сослепу? Сколько часов маюсь не мытый! Сколько минут живу не жравши! Что ж я никому вообще никак? Даже крыс не слышно. Вон, бардак такой на столе, и винтовка не прибрана. Что? Откуда? Я вижу стол… винтовка… Котелок под воду!? Ааа!? Откуда свет? Да нет же никакого света. Как же я вижу? Господи, ты прозрел меня… Боже же ж мой… чудо. А-ха-ха! Наша взяла. Нет уж, правду говорили ребята: русские не сдаются. (поёт) «Там, где миру конец, Стоит крепость Осовец, Там страшнейшие болота, Немцам лезть в них неохота.» А вам, крысиная порода, тем паче не жить! Да тут почти всё нормально, ничего огонь не тронул. То ли Бог управил, то ли пожарные всё правильно обустроили. Ну, пойдём дальше… ох, уж там-то. Мамочки родные, напожарили мы тут. Здесь кладовщикам придётся потрудиться. А тут что? Не пойму. Ёлки-палки лес густой, едет парень холостой… это же бывшие свечи. Да, парафин горит хреново, зато оплывает – нате вам. Слиплись, как крысиный король. И хрен с вами, свечи дорогие, вы мне больше ни к чему. Крысиный король? Чего это вспомнилось? А, ну, дедушка Настасьин рассказывал, мол, есть такие крысы, что срастаются хвостами, да так и живут всю жизнь, а другие крысы их кормят, ухаживают. Настенька-Настенька, незадачливый жених тебе попался. То одно, то другое, а ты всё ждёшь, родная, бедная моя. Может, уже перестанешь, нет? Хорошо, я знаю, что ты меня ждёшь и ждать будешь до скончания. Ежели что, встретишь там кого, заглядишься на другого – ничего, я всё пойму. Главное, жди. Ей-богу, дождёшься, ей-богу. Так-ага, что-то же твой дед ещё про них рассказывал. Нет, нет он, тогда Матвеич у него гостевал и тоже про крыс вспомнил. Только что? Что-что, да какая разница. Вспомнил: крысобой! Крысоедыч нужен, как я раньше не дотумкал. Ну, крысиная сволочь, будет вам теперь и за побитый казённый харч, и за пожар и трату имущества. Крысоед Крысобоевич Крысищин! Я иду за тобой, тварь поганая, смерть крысиная. Отловить в фуражку и в тот железный ящик закрыть. С десяток запхнуть, чтоб крысоед кроме крысятины жрать остальное забыл напрочь. Ах, как точно я угадал с невестой, кабы выбрал не Настасью, не думала бы о ней, не вспоминал всего, что с ней связано и деда не вспомнил бы с его товарищем. Спасибо, любовь моя, надоумила, подсказала, через тысячи вёрст пробилась ко мне! А вам, вражье отродье, всё – пришла хана, ждите, недолго вам ещё куражиться.
СЦЕНА 10. Хутор
Зима. Осипов колет дрова. От колодца, с водой, идёт Агния.
ОСИПОВ. Агния, поставь вёдра, задержись, хочу поговорить.
АГНИЯ. Так и знала. Очень уж ты задумчивый, наколол дров на два года.
ОСИПОВ. Домой хочу наведаться.
АГНИЯ. Вот как.
ОСИПОВ. Покуда зима, работы по хозяйству не так, чтобы. Работника можно нанять, даже двух до весны.
АГНИЯ. Там же война.
ОСИПОВ. Да ладно, не верю я газете, чтоб столько лет народ бесчинствовал. Гражданская война какая-то, придумали название.
АГНИЯ. Газета врать не может, она же государственная.
ОСИПОВ. Ну, может быть, не знаю.
АГНИЯ. Люди тоже рассказывают.
ОСИПОВ. Понятно. Так-то бы так, да страшно охота на родине побывать, мамку увидеть, деревенских.
АГНИЯ. Известное дело, родина тянет. Я там уже два десятка лет не была. Первые годы горело всё в утробе, так хотелось побывать, думала, выгорю. А как пойдёшь, оставить хозяйство же не оставишь, не для себя же нажито, для сына, для Ромки. Того, которого ты выжил. Первенца моего. Может, и выгорела я, давно колодец бабушкин уже не снится. И поля маковые здесь красивее кажутся.
ОСИПОВ. Я Романа не выживал.
АГНИЯ. Ты не вернёшься. Зачем тебе подержанная жена, венчал с которой не поп, а ксёндз, вроде бы и не по-настоящему. Детей она сама поднимет, куда денется.
ОСИПОВ. Ладно тебе, Агния. Откуда в тебе такие размышления.
АГНИЯ. А Романа ты выжил, и я тебе слова не возразила. Думала, Заремба взрослый, не пропадёт, а двух Осиповых ещё растить да растить. Ты не вернёшься. (уходит)
ОСИПОВ. Не уходи. Агния! Нет доверия к мужу. А ведь сколько всего вместе, изо дня в день. И что там, дома? Может, головешки одни, безлюдье. Старя родня по любому вся вымрет, если ещё жива, а с новой нам друг до друга дела нет и не надо. А тут Маруся, Томек. Агния моя единственная, чистая, верная. Она же спасла тебя, Осипов, а ты бросаешь. Конечно, ты думаешь, что вернёшься. И даже двинешься в обратный путь. Да дойдёшь ли? Дадут ли дойти хоть в какую-то сторону? Твой хутор – вот родина. Ну, не родина, назови по-другому. Отчизна, например. Да всё одно, главное, что здесь мой дом. А Романа я не выживал, он сам! Слышишь, Агния? Он сам.
СЦЕНА 11. Склад
Сумрак.
ЧАСОВОЙ. Представляешь, Настенька? Я совсем оказываюсь и не один даже. Иду сегодня на пост заступать, а там маленький крысёныш… симпомпонистый такой. И ведь не сожратый, главно-дело. А я скучал. Правда-правда. Так скучал, что говорить перестал, думал, что разучился, сил же пробовать не находилось. А зачем, думал, раз, никого живого вокруг. Крысобой-то мой всех крыс поразогнал, и сам пропал. Может, помер. Месяц – ни души, другой. И тут – этот, мелкий такой, шмакодявчик. Ну, я ему обрадовался, мол, далеко не уходи. Я караул отстою, ты приходи. Обещаю, от Крысоедыча прикрою, если тот живой, конечно. А сейчас давай отсюда, не мешай мне службу нести. Мне ведь по уставу с посторонними разговаривать не положено. Иди. И он пошёл. С пониманием оказалась животина! А что, Настёна, разве я тебе не рассказывал про чудище поганое, что вырастил? Надо же, как давно мы не слышались. А не виделись-то сколько! Поймал тогда десяток крыс, забросил их в ящик, как собирался, и запер. Через неделю, что ли, может, две подхожу, осторожно справляюсь, мол, эй, Крысобойчик, ты там один остался, или кого ещё не сожрал? А там такая здоровая скотина, размером с хорошую собачку сидит. Ага, и один. Ну, я ему, мол, извини, Крысодище, проверочка, на тебе ещё сородича. Подбросил, значит, крысу, слышу там заёрзали. хотел отойти, и вдруг тишина. Ну, думаю, не может же быть, чтоб уже. Гля – ого, а там он один! Ай, да бестию я выпестовал. Ну, тогда что ж, пустил на волю. Беги, говорю, жри своих в полное наше с тобой удовольствие! Заслал, короче диверсанта в расположение врага. А он так неспешно выбрался из ящика и пошёл себе, задом покачивает, такая цаца… Иду я наутро с обходом. Что такое, думаю, не то? Потом понимаю, за полчаса ни одной крысы не встретил! Я им, мол, эй, вы, гады скотские, где все пропали? Без вас даже скучно как-то. Гля, Крысоедыч мимо мелкой рысью такой дефилирует. Я ему, мол, здорово, господин Крысищин, ты что их всех перевёл, что ли? Он так останавливается и зырк мне глаза в глаза. Что там у него в крысоедских его размышлениях шевелиться, я же не понимаю, может, кровожадное что. Ну, я ему со всем уважительным отношением в голосе продолжаю, мол, ничего-ничего, продолжайте бесчинствовать, я не возражаю. Так и остался я один, ни единой живой души рядом, кроме тебя, Анастасия Владимировна, единственная, кто меня ни за что не оставляет, ни на одно мгновение, ни даже на коротенькое самое дыхание. О! Пришёл! Извини, Настёна, ещё поговорим. Эй, крысёныш, пошли уже обедать, потом твой выводок проведаем, чтоб знали. Славно, что вы есть, выжили от крысоедыча. Не дай Бог, ежели какому человеку в голову придёт сотворить такого человекоедыча. Что ж будет на земле. Не, я про своего Крысищина рассказывать не стану, а Настенька – могила, она про наше с ней никому не гу-гу, я знаю. Хорошо доживём наш век, Крысёныш, а!? И мирно, и не скучно. Сколько ещё, Бог знает…
СЦЕНА 12. Полоса препятствий
Полковник сидит на бревне полосы препятствий.
ПОЛКОВНИК (напевает) Нам с тобом разом не подродзе од ютра юш, а джищая еще нам так добже, так близко уст…
Подбегает Роман.
РОМАН. Пан полковнику…
ПОЛКОВНИК. Такой романс оборвал. Мне доложили, что ваш рекорд на этой полосе препятствий уже шесть лет держится. Превосходно. Присаживайтесь, капрал, давайте без церемоний и по-русски. Я хоть и чистокровный шляхтич, а служил российскому императору. Да и вы – Заремба лишь по отцу, которого никогда не знали. Отчего он умер?
РОМАН. Его расстреляли за неповиновение проезжему русскому офицеру.
ПОЛКОВНИК. Точнее сказать, пристрелили, как безродного шелудивого польского пса… пся крэв. Однако же, осталось от него молодой вдове наследство не только в виде сына, но также хутора, что неподалёку от крепости Осовец. Великой крепости, знаменитой на весь мир. Учили вас истории?
РОМАН. Так точно.
ПОЛКОВНИК. Вот и доложите мне о своей малой родине, об Осовце.
РОМАН. Крепость Осовец – русская опорная крепость, возведённая на реке Бобры у местечка Осовице. С одна тысяча семьсот девяносто пятого по одна тысяча девятьсот восемнадцатый годы эта территория входила в состав Российской Империи. Крепость была построена с целью обороны района, который имел стратегическое значение, так как именно среди него пролегал в этой области путь из Восточной Пруссии и Австрии в западные районы Российской Империи. В одна тысяча девятьсот пятнадцатом году мир с восхищением взирал на оборону Осовца. По замыслу командования армии крепость должна была продержаться сорок восемь часов, но она продержалась полгода. К августу одна тысяча девятьсот пятнадцатого года в связи с общими изменениями на фронте, стратегическая необходимость в обороне крепости потеряла смысл. Поэтому командование русской армии приняло решение прекратить оборону крепости и эвакуировать её гарнизон. Всё что невозможно было вывезти, а также уцелевшие укрепления были взорваны сапёрами. Продолжать?
ПОЛКОВНИК. Общая история мне известна. Ты мне лучше расскажи про своего отчима, унтер-офицера Осипова.
РОМАН. Что интересует вас конкретно, пан полковник?
ПОЛКОВНИК. Как вы с матерью нашли его, тяжелораненного, на поле боя: как выходили, выкормили, сделали хозяином хутора. Всё. Но самое главное то, что он рассказывал вам о своей службе во время осады Осовца.
РОМАН. С чего начать?
ПОЛКОВНИК. Верно ли, что Осипов служил в конвойном взводе?
РОМАН. Так точно.
ПОЛКОВНИК. Упоминал ли он о подземном интендантском складе?
РОМАН. Да.
ПОЛКОВНИК. И указывал его местонахождение?
РОМАН. Никак нет. О складе при мне он заикнулся случайно, однажды, но прервался, сказав, что это – военная тайна. Я тогда был маленьким.
ПОЛКОВНИК. Главное, пан Заремба, не то, что сказал ваш отчим, а то, что он знает. И заставить его поделиться этими знаниями со мной, как с уполномоченным представителем польского правительства, наша с вами задача. Или есть возражения?
РОМАН. Никак нет.
ПОЛКОВНИК. Я так и подумал. Вопросы?
РОМАН. Откуда вам известно о моей семье?
ПОЛКОВНИК. Я – офицер конттразведки генерального штаба. Польша – юное государство и ради его становления и укрепления нам, его подданным, приходится идти не только на круглосуточный труд, но даже на жертвы в личной жизни. Вас переведут в моё подразделение, станете офицером. Подумайте немного. А я пока допою. (напевает) Гды кажда гвязда упащть мущит кедыщ и гджешь, якже нас пшепащь ма не кущичь, сам дьябэл хце. Подумали, Заремба? Готовы?
РОМАН. Готов.
СЦЕНА 13. Хутор
В хлеву, привязанный к перекладине, Осипов едва жив от избиений. Из клетей доносятся голоса свиней, коровы, коз, птицы.
Входит Агния..
АГНИЯ. Матерь Божья, Сергей!
Входят Роман и Полковник
РОМАН. Так и не признался.
АГНИЯ. Скажи им, скажи…
ПОЛКОВНИК. Надо менять дознавателя, так не годится. Даю вам последний шанс, Осипов, или ты переступишь черту. Твоя семья – жена, дети, будут расстреляны. Как пособники врага государства, московитского шпиона. Капрал Заремба, вы будете стрелять из своего пистолета или возьмёте винтовку?
АГНИЯ. Сынок!?
ПОЛКОВНИК. Начнём с вашей супруги. Приступайте, Заремба.
РОМАН. Я…
ПОЛКОВНИК. Приступайте.
РОМАН. Пан полковник…
ПОЛКОВНИК. Оружие к бою, капрал!
ОСИПОВ. Полковник, это не бой.
ПОЛКОВНИК. У каждого рода войск своя война, Сергей Порфирьевич. Заремба, видит Бог, ещё мгновение и вы тоже станете членом семьи врага народа.
АГНИЯ. Нет, пан полковник! Не стреляйте в сына, не надо! Лучше – меня.
ПОЛКОВНИК. Согласен – лучше. Оружие – к бою, пан капрал.
РОМАН. Это же мама моя…
ПОЛКОВНИК. Цельсь.
РОМАН. Пан полковник!
ПОЛКОВНИК. Ещё раз, в последний: цельс.
ОСИПОВ. Рома! Не надо. Я скажу.
ПОЛКОВНИК. Мне мало сказать, вы должны указать место.
ОСИПОВ. Укажу.
ПОЛКОВНИК. Подследственного привести в божеский вид, через час выдвигаемся. Командуйте, пан капрал, командуйте. (уходит)
АГНИЯ. Серёжа, не шевелись, я развяжу! Что стоишь, Ромка, помогай.
ОСИПОВ. Где дети?
АГНИЯ. В надёжном месте.
РОМАН. Я видел, как она убегали в лес.
АГНИЯ. Что ж не пристрелил!? А ну, дай что-то срезать верёвки, не развязать.
РОМАН. Не зря я его ношу с собой все годы.
ОСИПОВ. А, трофейный… тот самый.
РОМАН. На, мама, сама с ним разберись, мне плохо. Простите меня! (уходит)
ОСИПОВ. Похоже, не врёт газета про гражданскую войну. Вот она, какая.
АГНИЯ. Здесь не Россия.
ОСИПОВ. Россия везде, Агния, от неё не убежать, не скрыться.
АГНИЯ. Мой сын чуть не расстрелял мать! Никогда не забуду.
ОСИПОВ. Нет, родная, нет, он не стал бы.
АГНИЯ. Стал бы, я видела его глаза. Он ведь и тогда, под Осовцом, хотел тебя прирезать этим самым ножом.
ОСИПОВ. Ромка хотел стрелять в полковника, я увидел, как он поднимает пистолет, потому и крикнул, что всё скажу. Или получилась бы гора трупов. А так все живы, все при своём, а склады… чёрт с ней, с присягой, царя нет, империи нет, России нет… есть мы, люди-человеки, и мы просто будем жить на земле.
СЦЕНА 14. Лагерь
Около палатки, Полковник сидит в раскладном кресле, пьёт кофе с булочками.
ПОЛКОВНИК. Я тоже служил российскому государю, Осипов. Был штабс-капитаном армейской контрразведки. Мы все здесь, военные и гражданские, все были подданные его величества московита. Что поделать, такие были обстоятельства. Человек должен приспосабливаться, чтобы выжить. Теперь царя нет. Империи тоже нет. Это не измена, не предательство. Другое дело, что ты – не поляк, а русский, но тут тоже есть различные толкования. И вообще, ОСИПОВ, никто толком не знает, кто мы, откуда и зачем. Веруй в Бога, доверяй государству, люби семью. Я думаю, что семья и есть национальность каждого человека. А ведь мы ведь с московским палачом России Феликсом Дзержинским из одного Ошмянского уезда, Виленской губернии. Вот он теперь Российскую империю перемалывает, а я строю новую страну. Так же и покойный вурдалак Ленин с шелудивым псом Керенским в детстве дружили, а их отцы были чуть не друзья. А получились врагами.
Вбегает Роман.
РОМАН. Там человек! Человек там! Он мне сказал: «Стой, кто идёт»! По-русски сказал! На складе – часовой!
ПОЛКОВНИК. Заремба! Вы спятили? Что вы порешь чушь, как будто месяц пили беспробудно до зелёных чёртиков!
РОМАН. Я вообще не пью, ни грамма.
ПОЛКОВНИК. Точно, в личном деле указано.
Из палатки выходит Осипов.
ОСИПОВ. Девять лет прошло… не может быть. Они живы.
РОМАН. Говорил один голос.
ОСИПОВ. Ну, пусть один.
ПОЛКОВНИК. В чём дело?
ОСИПОВ. Меня поздно поставили в известность. Я побежал к сапёрам, чтобы задержать взрыв. На складе оставался караул.
ПОЛКОВНИК. То есть, там может кто-то быть на самом деле? Значит, сбежали, Заремба, с испугу. Молчите, я вас понимаю, капрал. Знаете ли, друзья мои, этот часовой, конечно, достоин восхищения, я согласен с тем, что он – идеальный солдат, но девять лет в подземелье! Подземный солдат… невероятно. Я убеждён, что где-то в чём-то он всё равно псих, и не уверен, что он воспримет военного другой страны как друга, а не как врага. Нет, на переговоры лично я не пойду, я не самоубийца. Нужен профессиональный переговорщик, свяжусь с Варшавой.
ОСИПОВ. Разрешите мне.
ПОЛКОВНИК. Мне такая простая естественная мысль даже в ум не пришла! Ведь верно, если там – не призрак, не привидение, ни какой-другой морок, то ведь вы – его командир. Хорошо, пусть будет так.
РОМАН. Пан полковник, мне стыдно за случайную, обычно несвойственную мне трусость, разрешите сопровождать отчима.
ПОЛКОВНИК. Нет, Роман, останетесь здесь. Подобные переговоры – вещь чрезвычайно интимная, там нет места третьему, или это уже будет Содом и Гоморра. Сергей Порфирьевич, ступайте.
ОСИПОВ. Благодарю, для меня это важно – всё же сменить караул. (уходит)
ПОЛКОВНИК. Капрал, ступайте за ним до последней возможности. Доложите весь разговор в подробностях. Бегом.
РОМАН. Есть! (убегает)
ПОЛКОВНИК. Матерь Божья, что творится…
|
