Произведения участников Волошинского конкурса

» Волошинский конкурс 2013 номинация: «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…»

Уважаемые гости нашего сайта! Мы приветствуем Вас и желаем… (чтобы такого пожелать, кроме приятного чтения?)… не впадать в крайности от современного искусства, верить, что у искусства есть благородная и не всегда нам доступная в понимании цель.

Или вы захотите, может быть, зарегистрироваться? Для чего?... Ну, чтобы не только получать удовольствие от чтения, но и выражать свои эмоции по поводу прочитанного. То есть, оставлять комментарии. Также Вы сможете подписаться на сообщения от администратора и получать информацию обо всех новостях и изменениях сайта «Волошинский сентябрь».

---

— С какой целью едете, Дмитрий Сергеевич? — человек в камуфляже по второму разу просматривал документы. Не читал, только гнул уголки. Рядом с солдатами в пухлых бронежилетах он казался болезненно маленьким — как засохшее яблоко. — Отдыхать еду. Домой, — Дима наклонился к открытому окну. Как будто так его было бы лучше слышно. — А что, разве какие-то сложности, офицер? — Сложности? — пограничник отвел руку с бумагами и бросил всю пачку на капот. Обернулся на едва подкрашенные поднимающимся солнцем верхушки гор. Достал сигареты. В сырой утренней тишине неприятно звякнуло — это второй солдат, тот, что стоял по другую сторону машины, поправил автомат на плече. — Сложности, Дмитрий Сергеевич, имеются, — Офицер поднес сигарету ко рту, ухватил уголком губ. Еще потянул время, оглядел машину, посмотрел в бликующее лобовое стекло. Потом повернулся к ближнему солдату, жестом попросил огня. — Здесь, вообще-то, закрытая зона, особый доступ, — он выдохнул первое облачко дыма, вынул сигарету и рассматривал ее тлеющий кончик. — С этого года даже туристические маршруты закрыли. И тут вдруг вы едете… «домой», да еще везете некоего Артёма Шиловского, который вам ни сват, ни брат, — он положил руку на полуопущенное стекло двери и подался вперед, почти засунул голову в машину. Дым, такой резкий в утреннем воздухе, потянуло по салону. Артём инстинктивно вцепился в маленький рюкзак, лежавший на коленях, отвернулся, стараясь смотреть прямо перед собой. Внутри как-то ватно похолодело. — А, если дело только в этом, офицер, — Дима натужно усмехнулся, зашуршал откидывающимся козырьком. — Там же все указано… я понимаю, конечно, не все можно сделать через управление… какие-то вещи решаются только на месте… конечно, — он повернулся в кресле, закрывая собой окно и стоявшего за ним пограничника. Что-то еще сказал, но уже тише. — Понятно, — протянул офицер. — А что ж вы там делать будете? — Отдыхать. Восстанавливаться на лоне природы, — Дима откинулся в кресле. — Поживем дикарями. Вернее, Артём поживет. Я сегодня вечером уже обратно. — Дикарями? — офицер усмехнулся, вслед за ним фыркнули и солдаты. — Здесь вам не пляж с курортом, — он снял бумаги с капота и подал в окно. — Дикарями страшно. — Артём храбрый, он справится, — Дима бросил бумаги на заднее сиденье и протянул руку, — благодарю за помощь. — СчастлИво, — пограничник отшатнулся от машины, руки не принял, а только кивнул часовому, чтобы поднимали шлагбаум. — Урод! — Кто? — Он… И ты не лучше, — Артём сидел сгорбившись, крепко обхватив рюкзак руками: машину трясло на разбитой дороге. — Неплохое начало, — Дима переключил скорость, вывернул руль влево. — Сейчас через реку будем переезжать. Как раз посмотрим, на что эта зверюга способна, — он похлопал правой рукой по новенькой торпеде. Зеленая стрелка навигатора медленно ползла вверх. — Дима, что это за клоунада? — Артём повернулся к нему, щурясь в резком утреннем свете. — Что еще за бред: «Артём смелый, он ничего не боится»?! — А ты что, мальчик, хотел бы там остаться? — Дима смотрел прямо перед собой. Дорога, вернее очищенная от леса полоса засохшей красной земли, все больше и больше шла под уклон. — Этот погранЕц… мог нас вообще не пропустить… и был бы прав… А так… Оооп-па, — с шумом и плеском джип плюхнулся в бесцветную, скрытую в тени мрачных елей, воду. Ту же речку, или еще какие-то, пришлось пересекать еще три раза. К дому подъехали уже часов в одиннадцать: солнце поднялось высоко и жгло вполне ощутимо. В машине гудел кондиционер, снаружи было жарко и сыро. — Распаковывайся, — Дима спрыгнул на мокрую изумрудную траву. — Давай, у меня часа три-четыре всего, а еще проверить все надо. — Он потянулся, оборачиваясь поочередно к темному лесу, к машине, открытому склону холма, усеянному мелкими желтыми цветочками и наконец к дому, маленькой хибарке под красной облезлой крышей, почти утонувшей под разросшимися над ней деревьями. — Уж как-нибудь справлюсь, я же смелый, — Артём осторожно положил рюкзак на более-менее сухое место, достал фотоаппарат, посмотрел в видоискатель. — Что ты дуешься? — Дима вытащил сложенный велосипед и теперь возвращал руль в нормальное положение. — Мне вообще до лампочки, но… две недели… и никого нет. — он отложил велосипед в сторону, подошел к Артёму — Я-то еще пацаном здесь жил. Летом у деда. А теперь тут ни деда, ни соседей. Дом неизвестно в каком состоянии, года два уже в нем не был. Хватит в фотоаппарат свой пялится! Все равно он у тебя сдохнет через пару дней, света здесь все равно нет! — Ничего, как нибудь справлюсь, у меня, кроме него, еще полный рюкзак материалов для книжки. — Ну как знаешь, — Дима мелко сплюнул сквозь зубы, вернулся к машине. — Давай лучше консервы и керосин выгрузим. И печку надо протопить. Тут ночью атас как холодно. Ночью и правда оказалось холодно. Дима показывал, как правильно выдвигать заслонки, но все равно печка шипела, почти не грелась, и тянула какой-то сырой гарью в комнату. Артём сидел, завернувшись в одеяло, и ел холодную тушенку с ножа. Этот охотничий нож он купил за день до отъезда. Большой, с изогнутой черной рукоятью и толстым обухом — на всех оружейных форумах его хвалили. Самое то, что бы ехать одному в глухой лес, в горы. К тому же фирменные ножны в комплекте. Бумажку с печатью магазина он тут же вложил в паспорт — если вдруг менты на улице проверят, — а нож в ножнах сунул в задний карман. Оказалось не очень удобно, и пришлось накануне ночью срочно искать какой-то ремень, куда его подвесить. В общем получилось не очень красиво, но зато надежно: оружие всегда при себе. Банку, чтобы не упороть наточенное лезвие, он отрыл обычной открывашкой. Такая нашлась в столе на кухне. Ну или в прихожей — в доме было всего два помещения. Кстати, Дима зря так переживал. Дом, хотя и стоял два года пустой, но в общем был в порядке и таким уж нежилым не казался. Наверное, какая-то горная магия, — Артём слизнул еще кусочек тушенки. Заснул там же, за столом, перетащив металлическую кровать поближе. Наутро встал, осмотрел оставшийся с вечера бардак и решил навести порядок. Все-таки должна быть рабочая обстановка. Собрал все разбросанные распечатки, сложил в одну стопку, подвинул на левый край стола. Получилась приличная пачка. Да, сообщений у Тани много. Половина, конечно, всякая бессмысленная ерунда, но наверняка найдется и кое-что жаренное. А он это жаренное соберет, обработает… и такое из этого выдаст! Ничего, Таня еще десять раз пожалеет о своем этом: «Прости, но ты же сам хотел расстаться». Конечно, читать взломанную почту лучше с экрана. Но батарея планшета сдохнет, и что потом делать? Артём сознательно решил не брать с собой ничего такого. Только проверенные вещи. Почту заранее всю распечатал, купил нож, в том же магазине еще и фонарь во влагонепроницаемом корпусе. Новый блокнот, карандаш со стеркой и сменными грифелями. Даже фотоаппарат по объявлениям нашел — допотопную мыльницу на пальчиковых батарейках. Надо же как-то собирать впечатления для будущего романа. На завтрак планировалась шоколадка и хлопья с молоком. Вышел на кухню. Там, на столе у окна, забитого вместо стекла мутным полиэтиленом, стояла коробка со сладостями. Остальные запасы вчера наспех сгрузили в кучу в дальнем углу. Дима говорил, что там что-то вроде кладовки: надо будет потом расставить все по полочкам. Покопался в коробке, вместо шоколадки выбрал пачку печенья. Царапнул ногтем, потом ловко вытащил нож и срезал запаянный верх пачки. Вытащил одно печенье, остальные сунул в боковой карман камуфлированных буднесверовских штанов. Ладно, хлопья и пакет молока. А может, сразу и разложить все? И потом уже и не терять время на эту чушь? Самой верхней в куче была коробка с консервами. Снял ее, переставил на пол. Потом перелез через оставшиеся коробки и отдернул занавеску, прикрывавшую полки. Сначала не понял, что там, но от неожиданности дернулся и чуть не свалился: ухватился рукой за занавеску. Стоял в каком-то оцепенении, как кролик перед удавом. Пошарился рукой по карманам. Фонарик остался в комнате — в куртке. Надевал ее ночью, когда ходил в туалет. Зато нашлась зажигалка — для печки и все такое. Чиркнул раз, другой. На верхних полках аккуратными стопками лежало белье, внизу поблескивали выпуклыми боками прозрачные бутылки с водкой и белые консервные банки без этикеток. Кое-где между ними вставлены газетные листы. Артём наклонился и выдернул одну газету. Февраль этого года. Всего три месяца назад. Взял одну из банок. На крышке выдавлены две даты. Верхняя — прошлогодняя, декабрьская. И как это понимать? Бросил банку на пол, отступил, уперся спиной в стену. Рука сама собой легла на рукоятку ножа. Какие-то глупые Димины шутки? Зачем тогда это история про два года, про заброшенный дом? И пограничник этот еще. Что за бред. С ножом в руке быстро подошел к двери, проверил засов. Закрыто. Когда же он тогда мог прийти? Выглянул в окно, но сквозь мутный пластик можно было различить только зеленые и белые пятна. Так, ладно. Прийти он сюда не мог. Значит — приезжал когда-то раньше. Зачем? Отдыхать. Зачем тогда врал? А может… Отошел на середину комнаты, внимательно осмотрел потолок. Камер нигде не видно. Чушь какая-то. Вернулся к двери. Там вешалка, на ней пара курток и полиэтиленовый дождевик. Сбросил все куртки на пол, под ними ничего не было. Тогда перевернул каждую, стал трясти. Из карманов посыпалась всякая мелочь, но ничего интересного все равно не нашлось. В конце концов сел на одну из курток, привалился к стене. Ладно, будем считать, что показалось. Дима, может, кому-то еще ключи давал, потом забыл. Чуваки отдыхали здесь на Новый год, нет, на восьмое марта, газета ж февральская. Да. Хотя… как же они проехали, есть же еще пограничники. Но с ними тоже, как оказалось, можно договориться. Все. А сейчас здесь никого. Только он. Даже пограничников нет, потому что это «зона особого доступа». Ну, или «ограниченного». Так и запишем. Вынул нож, стал ковырять пол у порога. «Особая зона» — когда вырезал последнюю букву, поднялся, посмотрел на надпись сверху. Да, гораздо лучше, чем какой нибудь Home, sweet home. Это уже что-то значит. Убрал нож в ножны, отряхнулся. Есть что-то перехотелось. Ногой сгреб куртки в угол, пошел в комнату. Перед дверью задержался, приоткрыл небольшую щелочку, осторожно заглянул. Конечно же, никого. Белый свет заливал стол и стоящую у него кровать. Немного пахло сырой гарью. Зашел, закрыл дверь на большой кованый крючок. Потом повалился на кровать, забросив ноги на металлическую дужку. Потянулся, вытащил из пачки пару листов с письмами. А, это мы уже читали, ничего стоящего. Скомкал, бросил их на манер баскетбольного мяча — пойдут на растопку. Достал из кармана еще пару печенек. Но лежа есть было не очень удобно, еще и пить хотелось. Пожалуй, лучше все-таки достать хлопья. Но теперь уже здесь оставаться не хотелось. Хотя позавтракать можно и на природе. На берегу речки, например. Дом запер черным тяжелым ключом. Дима говорил, что ключ всегда лежит в одном месте: на доске над дверью. Оттуда они его вчера и сняли. Но сейчас ключ лучше положить в карман. Мелочь, но как-то спокойнее. На всякий случай решил еще осмотреть место, где вчера стояла машина. Вдруг что-то обнаружится. Кое-что и правда нашлось. Весь двор покрывала высокая изумрудная трава, примятая только там, где они ходили, когда выгружали еду и вещи. Рядом с этой тропинкой валялась распотрошенная пачка макарон. Вчера, видимо, вывалилась из коробки, а ночью зверье ее растащило. Лисы какие-нибудь или еноты. Артём пошевелил растерзанную упаковку носком ботинка. Огляделся, наклонившись над травой. Никого. Ну и ладно. Полез в карман, достал два круглых печенья, положил поверх разорванной пачки. Постоял недолго и прибавил еще одно. — Ты скажи мне, урод, куда ты ключ дел? Всю дверь пришлось из-за тебя расхерачить. Вот так сразу, Артём не успел даже подойти к дому. Вернулся после речки, зашел во двор и вспомнил про утреннее печенья. Наклонился посмотреть, стащили их уже или нет, а тут на тебе. — Что вылупился? Должен ты мне, — какой-то мужик в черном свитере. Старый, рот спрятан в клочковатой бороде. Стоит посреди двора. Непонятно, откуда он вообще вышел. — В смысле? — Артём выпрямился, посмотрел по сторонам: может быть еще кто-то покажется. — Что «в смысле?» — мужик повернулся и пошел к дому. — Ключ куда дел, хорек? Как я домой должен был попасть? — Куда домой? — что-то эта игра Артёму уже не нравилась. Солнце давно перевалило за полдень и слепило глаза. Он поднял, закрываясь, правую ладонь, но тут же резко опустил: вспомнил про нож. Большим пальцем расстегнул блокирующую пряжку на ножнах. — А вы, вообще, кто? — пошел вперед и на всякий случай, для солидности, положил ладонь на черную тяжелую рукоятку. Мужик уже скрылся в доме. Артём подошел: дверь приоткрыта, там, где замок, свежие зарубки. Дерево измочалено, от дверной коробки отколота большая щепка. Что за бред? Вытащил нож, осторожно толкнул дверь левой ладонью. На кухне пусто. В соседней комнате мужик с шумом тащил кровать по полу. Артём сделал шаг. Такое чувство, будто нож в руке стал картонным. Попробовал ударить им воздух — коротким вспарывающим ударом. Снизу вверх. Но рука только дрогнула, дернулась на пару сантиметров и застыла. Как будто судорогой свело. Холодная капля скатилась где-то за ухом, поползла вниз по шее. Оглянулся. На столе под окном валяется топор. Железо на столе, топорище висит в воздухе. В соседней комнате грохнуло о стену: мужик задвинул кровать на старое место. Ну и отлично. Схватил топор дрожащей левой рукой. Потом положил. Рядом нож. Топор в правую, нож в левую. Обернулся и как раз во время: мужик уже стоял в дверях. — Верни кровать на место. — Что? А, ну да, как скажешь, — он покорно скрылся в комнате. Артём ждал на кухне. — А теперь, щенок, бросил все на пол, — хрустнуло, жестко и громко хрустнуло железо. Мужик выставил перед собой двустволку и большим пальцем передвинул ползунок на прикладе. — Быстро, — повторил он со змеиным шипением. Артём выронил неловкий и тяжелый топор. С ножом замешкался, так и держал его в руке, когда мужик подскочил в два шага и быстро, без замаха, вывернул ружье и треснул его прикладом в челюсть. Солнце сюда попадало только раз в день. Ближе к вечеру. Часа в четыре, наверное. Так во всяком случае казалось. Весь подвал залило водой, сидеть можно было только на ступеньках. Разваливающихся, узких, засыпанных сырым песком. Было еще место у самых дверей, там суше и просторней, но хозяин иногда бесшумно подходил с той стороны и со всей силы лупил в дверь сапогом. Соединенные цепью створки прогибались внутрь, сталкивали со ступенек. Так что там лучше не садиться, это Артём уже понял. Все равно задремлешь и получишь еще один удар дверью. На второй день он выловил из воды доску наверное, кусок утонувшей полки, положил ее на лестнице. Если сесть боком, получается вполне удобно. Один конец доски сухой. В верхней ступеньке выемка: можно опереться правым локтем. Сломанная левая нога удобно опускается на ступеньку ниже. Когда тело затекает, можно немного повернуться, спустить обе ноги. В четыре часа острая белая полоса света вползала в щель между дверными створками. Упиралась в осыпающийся потолок и потихоньку спускалась ниже, падала на слипшиеся волосы, на лицо, светилось красно-оранжевыми пятнами под закрытыми веками. Когда во дворе начинало темнеть, Виктор Иваныч приносил еду. Подсовывал под дверь. Обратно принимал только чистую тарелку. Мыть нужно было тут же, в налившейся в подвал воде. С песочком… Виктор Иваныч. В первый день он сказал, что его надо называть «хозяин». Когда еще в доме были. Тогда, с разбитой губой. Сейчас он уже привык, притерся языком, к острому обломку нижнего зуба. Челюсть все еще болела, есть можно было только на левую сторону. Но если не трогать, то и ничего. А по сравнению с ногой и вовсе прекрасно. Не видно, по крайней мере. На ногу смотреть страшно. Распухшая, какого-то трупного сине-красного цвета. Он наклонился, схватился руками ниже левого колена, осторожно передвинул голую ступню. В пятке слега покалывало. Ногу Виктор Иваныч сломал ему в первый же день. Что-то спрашивал, водил перед самым носом двустволкой, щелкал ползунком на прикладе. Кто приехал, зачем приехал? Когда вернется, где пограничники. А потом вдруг — хрясь — и стоять больше невозможно. Опять прикладом. Больно было ужасно. Сейчас получше. Но тупость какая-то остается. Как будто опухала нога, а за ней и все тело, и голова. И в эту ватную, похожую на капусту голову уже не помещаются никакие мысли. Только пожрать, сесть поудобнее, погреться… Карцер. Виктор Иваныч сказал, что здесь будет карцер. — Э, лягух, не сдох там еще? Как, бородавки от сырости хорошо растут? — знакомый удар сапогом в дверь. — Выходи, поговорить надо. Загремела освободившаяся от замка цепь, одна половинка двери дернулась, качнулась внутрь. — Выходи давай. Артём приподнялся. Ухватился пальцами за осыпающуюся кладку. Переставил покалеченную ногу. Потом зажмурился, поднял правую на ступеньку выше. Терпимо. — Ну что, жрать-то готовить умеешь? — Виктор Иваныч снова со своим ружьем. Положил его рядом с собой: сидит на корточках, курит, пощипывает растрепанную бороденку. Поверх свитера застегнул ремень с ножом. Тем самым, с черной рукояткой, который на всех форумах хвалили. Артём прислонился к дверной створке, жмурится даже от слабого вечернего света. — Что молчишь? Не можешь? На кой ты тогда вообще нужен? — Виктор Иваныч поднялся, затянулся — сигарета догорела почти до самых пальцев. Бросил окурок под ноги, задавил носком сапога. Посмотрел исподлобья. — Ладно, иди давай. Хватит с тебя карцера. А то привыкнешь еще. Артём послушно пошел. Первые шаги дались с трудом, потом как будто бы легче. Разбитая нога потихоньку привыкала, только камни сильно кололись. — Слушай, студент, а чего сюда вообще приехал? Учиться? Всяких хорьков-белок наблюдать? Или ты, может, геолог, алмазы ищешь? Ну? — ткнул железным стволом в спину. — Книгу писать, — просипел, как будто дверь заскрипела, звуки не шли из опухшего разбитого рта. — Что? — Книгу писать, — повторил уже громче. Утер рукой губы. — Серьезно? Про природу, что ли. Как этот, как его, «В мире животных»? Вообще. Бывает же, — Виктор Иваныч отодвинул стволы и как будто забросил ружье за спину: звякнули металлические карабины на ремне. — Ну что, круто. Почитаешь мне сегодня что-нибудь. Интересно же живого писателя послушать. — А может ты этот, Достоевский типа? «Войну и мир» пишешь. Э, чего молчишь, говори давай, — торопливо забежал чуть сбоку, ухватил пальцами за плечо, потянул — назад и вниз, — разворачивая к сморщенному, залепленному клочковатой бородой лицу. Смотрел мелкими бегающими глазами, горячо дышал. Как будто бы слизью какой-то, тяжелой смесью застоявшейся вони, дыма, гнилых зубов. В дыре под черными и седыми клочками волос зубов почти не было, только с левой стороны торчали серые обмылки, меж которыми выпирали два сияющих, под золото, пенька. — Говори, гнида, чего ты сюда приперся? Звал тебя кто? Я не звал, ты мне вообще здесь не нужен. Жил себе смирно-тихо. Нигде не отсвечивал. Тут ты заявился. Зачем ты здесь нужен, зачем, — стиснул пальцы, гнул плечо все ниже, дышал прямо в лицо: как собака, горячо, влажно. — Я к другу приехал. У него дом здесь, — что он еще мог ответить. Других слов и не было, все высыпалось из разбитой головы, выпало, выбитое тяжелой неуклюжей ногой, застывшими плечами, негнущимся телом и страхом: бесплотной черной, свитой из тонких ниток растянутого хозяйского свитера. — Я не хотел, правда. И тишина. Только колючие бегающие глазки. И когтистая куриная лапа, уже как будто продравшая ткань и разрывающая кожу. А еще где-то там, далеко внизу, пульсирующая боль в распухшей ноге. — Хмм… Хорек, — Виктор Иваныч убрал руку, — грохнуть бы тебя прямо сейчас. И забыть про все. Буду жить, как жил, — он отошел на шаг, скинул двустволку, — на колени! Солнце затянуло тонкой серой тучкой. И сразу же потемнело. От леса потянуло холодом, ветер грохнул незакрытой дверью подвала, рванул края одежды. Холодно, вокруг вдруг стало темно и холодно. И тут же, как это часто бывает в горах, пошел дождь. Тихо и густо посыпался мелкими каплями. Дождь все шел и шел. Воды налилось уже много, она собиралась в мокрых волосах и бежала вниз широкими струями: по лицу, набираясь на ресницах, заливая глаза, по вискам и сзади, стекая холодными ручейками на спину. Виктор Иваныч все так же стоял, выставив перед собой двустволку. Черные стволы чуть покачивались, выписывая мелкие восьмерки. На железе плотно осели бисеринки воды. Потом он сделал шаг в сторону, перевернул ружье и ткнул прикладом Артёму под колено. От этого тот упал — вниз и набок — уперся рукой в сырую траву, заскользил по мокрой земле. Виктор Иваныч подошел ближе, упер стволы ему в лоб. Хрустнул ползунком. — На сегодня прощаю, — эти слова текли по стволам — от далекого приклада к маленькой бронзовой мушке — и не вода даже, ртуть, тяжелые верткие шары, текли, бились в лоб, в кость, в мокрую, ободранную железом кожу. Расплывались бесформенной кляксой, ползли вниз, заливая глаза и разбитые губы. — Но учти, ты здесь от меня зависишь. Надумаешь пищать — грохну. И как зовут не спрошу. Так и оставлю, чтоб волки драли, — он убрал стволы. Артём качнулся, еле удержав равновесие. Спать ему сказали в дровяном сарае — маленькой пристройке позади дома. Виктор Иваныч принес и бросил на пол сухие вещи, потом притащил еще мешок подсохшей травы: рассыпал в дальнем углу, сверху кинул шерстяное одеяло. Ушел, дверь снаружи закрыл деревянным засовом. Артём стоял в стороне, молча смотрел, как он хозяйничает. Переодевался: натянул на голые ноги большие резиновые сапоги. Сел на солому. Подождал, когда уйдет Виктор Иваныч, когда стихнет хруст камешков под ногами, когда хлопнет входная дверь. Слушал, прижавшись ухом к кривому деревянному столбу. Потом поднялся — нужно успеть осмотреться, пока еще светит выскользнувшее из-за туч солнце. Дверь висит криво, и сверху, и снизу ладонь можно просунуть, но засов вставлен плотно. Нажал плечом, древо скрипнуло, но не поддалось. На всякий случай отошел в сторону — вдруг слишком громко скрипнуло. Еще подождал. Солнечный свет из яркого и жесткого сделался тусклым, бесплотным. Исчезли тени. Щели в дверях еще различимы, но в глубине сарая уже темнота. Ощупал стены у двери. Слабые: столбы, врытые в землю, на них набиты доски. Набивали снаружи, и когда проводишь ладонью по столбу, чувствуешь, как колются поржавевшие кончики гвоздей. Если лечь и ударить ногой, доски скорее всего отскочат, в дыру можно будет пролезть. Но грохот ломающегося дерева Виктор Иваныч точно услышит. Или, может, сегодня напьется? Вспомнились бутылки, блестевшие прозрачными боками на нижней полке. Язык тут же непроизвольно потрогал обломок зуба. Тот все еще не притерся, еще царапался. Вот же тварь. Уперся лбом и ладонями в стену. Скотина. И кто его звал? Пришел, зверина, из лесу, и никто, ни Дима, ни офицер тот, ни солдаты — никому ничего не надо. Сдохнуть тут. Сполз на пол, сидел, обхватив голову руками. Нос стал горячий, распух, капал на землю слезами и слизью. Никто. Никому. В стену, смежную, за которой был дом, что-то грохнуло, потом еще раз. Будто пробить пытались. В сарае уже темно. Даже рук собственных не видно. Неужели напился? Артём перевалился на четвереньки, пополз к стене, прислушался. Затихло. Затихло и вообще ничего не происходит. Тогда быстро, запинаясь на неровном полу, едва держась на подгибающихся руках и коленях, переполз к боковой стене, ощупал нижние доски. Потом чуть дальше. И еще дальше. Вот оно, есть. Подгнившие доски. Попытался засунуть палец между доской и столбом. Не получилось. Но поддалось. Сырое дерево почти не скрипело, только чавкало, скользя по гвоздю. Ну же. Пошарил рукой справа, слева. Откинулся назад и там тоже поискал. Далеко отползать боялся — вдруг во второй раз уже не найдет это место. Под руку подвернулся какой-то плоский камешек. Хоть что-то. Вставил его между доской и столбом, надавил, начал раскачивать. Кажется, начало поддаваться. Когда расшаталось настолько, что в щель помещался палец, вытащил камень и вставил его ниже гвоздя. Еще немного, и все будет готово. На улице как будто пошел дождь, и это хорошо — за его шумом ничего не будет слышно. Наверное, из-за дождя он ничего и не заметил. Когда щели засветились желтым светом, было уже поздно. Засов какое-то время не поддавался, но наконец выскочил, двери раскрылись. Виктор Иваныч стоял на пороге с ружьем в одной руке и керосиновой лампой в другой. Дрожащий, направленный снизу свет плескался по зеленому дождевику, уродовал бородатое рыло. — Не спишь, Достоевский? Выходи. Будешь на арене выступать, — он икнул и повернулся спиной к двери. Внутрь даже не заглядывал. Артём опустил руки. Провел ладонью по лежащему камню. Слишком маленький. — Выходи, какого ты там копаешься? Дождя снаружи не было. Даже наоборот — над черными горами вылезла оплывшая половинка луны. — А! Какая ночка! — Виктор Иваныч обвел рукой горизонт. — Самое время для романтики. Держи, — он сунул Артёму лампу. — Иди прямо. Вон туда. Я для тебя театр приготовил, — он гоготнул — как-то мерзко и нехорошо — и пропустил Артёма вперед. Однако Виктор Иваныч постарался. Вытащил из дома стол, положил на него кучу бумаги, поставил бутылку и банку с консервами. Маленький советский столик с выдвижным ящичком и двумя дверцами стоял посреди травы и был похож то ли на растерянного инопланетянина, то ли на выжившего из ума пенсионера. Напротив него на бельевой веревке трепыхалась большая белая тряпка. — Значит так, — Виктор Иваныч прошел вперед, сел на табуретку, ружье положил рядом с бутылкой, — ты стой вон там. За тряпкой. Когда скажу, выйдешь, начнешь рассказывать. Красиво рассказывай, — он наклонился, чтобы прикурить, — как в театре, — выдохнул облачко дыма. — Лампу вот туда, рядом с собой вешай. Все, давай, прячься. — А что читать? — Артём повесил лампу на гвоздь. — Писанину свою. Роман, — Виктор Иваныч драматично откинул голову. — Я тут полистал, интересно получается. — Какой роман? Я же не написал еще ничего, — Артём неуверенно шагнул ближе к столу. — Э, давай не выкаблучивайся. На место! — Виктор Иваныч встал и поднял на него ружье. Потом положил, затянулся, щелчком отбросил зажженную сигарету. Налил из бутылки. — Вот, пожалуйста, 24 октября, от Артём Шиловский: «Сегодня я ехал в междугороднем автобусе и слушал радио, а вокруг ехали люди, торопились домой или еще куда-то, и них была какая-то своя жизнь, а у меня своя, и вдруг я понял, что все слова, вся музыка, все, что говорит у меня в ушах и мелькает за окном — все это ты, твои губы, твое присутствие, твое…», а, чтоб тебя, — он поднес листок к самому носу, потом наоборот — вытянул руку как можно дальше. — Ничего не понятно. Чего вылупился, фонарь неси сюда, — он положил бумагу на стол, взял кружку и залпом выпил. Артём снял лампу с гвоздя. Круглая проволочная ручка цеплялась за шляпку и не хотела соскальзывать. За спиной опять забулькала льющаяся из горлышка жидкость. Он повернулся. Луна поднялась выше, стало как будто бы светлее; притихший после дождя лес все так же молчал и только снизу, из-под холма, доносился шум быстрой холодной реки. Артём поставил лампу на стол. — Молодец, — Виктор Иваныч пытался одновременно достать новую сигарету и при этом не выпускать из руки кружку. — Ну-ка, помоги мне, — промямлил он как-то по-детски нетвердо. То ли слюна, то ли водка блестели в его подсвеченной снизу курчавой бороде. Артём тоже сунул пальцы в пачку, но тут Виктор Иваныч решил сесть, обернулся в поисках табуретки и смахнул локтем бутылку. — Да что такое, — запоздало возмутился и полез под стол. Когда он поднялся — с кружкой в одной руке и бутылкой в другой — Артём уже отступил от стола и теперь целился в хорошо освещенную фигуру. Большой палец сам нашел ползунок и подвинул его. Такой знакомый звук. — Ты что это, — Виктор Иваныч поставил бутылку. — Сюда давай. Пока хуже не стало, — он перегнулся через стол. Слишком близко, он был слишком близко. Артём отошел еще на шаг, запнулся правой ногой, наступил на больную левую и потерял равновесие. И то ли Виктор Иваныч прыгнул на него через стол, то ли ползунок сам дернулся, но прямо над ним вдруг разорвали огромный кусок ткани, и грохнуло, вспыхнуло, под пальцем провалился курок, луна качнулась, а Виктор Иваныч закричал и над ним густым роем взметнулись, залепив собой все пространство, огромные белые бабочки. Он упал, ударившись головой о деревянный столб, на котором только что висела лампа. Тут же вскочил, подхватил ружье, и, выпадая из слишком больших сапог, побежал к дому. Проснулся, когда стало трудно дышать. Попробовал перевернуться, но понял, что правой руки больше нет. Тогда выбросил левую руку в сторону. Доски. Чуть приподнялся — под животом засквозило, дышать стало легче. Оттолкнулся и перевернулся на спину. Над головой низкий вспучившийся потолок. Все тот же дом в горах. Вдохнул глубоко и сильно. Покосился вправо. Рука на месте, просто онемела. Попробовал сжать и разжать пальцы. Потом перевернулся обратно, прижался рукавом к полу: там уже противно дергало и кололо. Лежал, смотрел на сбитый деревянный порог и пытался вспомнить предыдущую ночь. Как забежал на кухню и трясущими руками запер дверь. Потом оторвал кусок мутного полиэтилена, выставил ружье в окно и поверх стволов пытался разглядеть Виктора Иваныча. Но лампа свалилась от выстрела, керосин вытек и шевелился в темноте оранжевым пылающим языком. Белые бабочки Таниной почты плавно опускались на этот язык, вспыхивали, подлетали снова, но тут же падали, бились и корчились на черной ночной траве. Кажется, виднелся один сапог — подошва. Но может быть и нет. Рисковать не стал и перешел из кухни в комнату, уселся на кровать в самом дальнем углу. С ружьем на коленях. Дверь запер на крючок и всю ночь смотрел на нее. Когда в третий раз чуть не свалился с кровати, сполз вниз, на пол. Там и заснул, все время думая о двери и о том, что скрывается за нею. Сейчас это казалось смешным. Утренний свет свободно лился в окно, в которое, при желании, мог бы залезть кто угодно. На всякий случай подтянул ружье к себе. Сел, положил на колени. Пальцы идеально ложились на изогнутые курки. Вскинул к плечу, поводил туда-сюда, держась взглядом за бронзовую мушку. Потом опустил. Повернул одной и другой стороной, сдвинул железное перо у самого приклада. Стволы переломились, обнажив желтые донца патронов. Правый с пробитым капсюлем. Вытащил их, покатал на ладони. Заглянул внутрь, в черную, пахнущую порохом пустоту. Поменял их местами и вложил обратно. Один патрон. Последний оплот. Хотя, если бы Виктор Иваныч собирался мстить, он бы уже давно пришел. А мстил бы он обязательно. Значит, вывод один. Хозяин убит и в доме снова больше никого, кроме Артёма. Он поднялся, опираясь на ружье. Выглянул в окно. Белый свет заливал мирную зеленую траву. На той стороне, за рекой, теснились белые низкие облака. Надо собираться. Если убил, то надо собираться. Потому что приедет Дима — должен же он когда-то приехать — увидит труп, и что тогда делать. А так — отсидеться в лесу, переждать, а потом может и само все образуется. Положил двустволку на стол, обернулся. Где-то здесь должен быть рюкзак. И теплая куртка. Только распечаток уже больше нет. Вспомнилось, как вчера они разлетелись белыми мотыльками. И тут же вспомнился нож. Нож, которого больше нет, и которой висел на поясе у Виктора Иваныча. Может, пойти забрать. Ведь он же его украл. Хотя… этот дом он тоже украл. В конце концов почти все удалось найти и даже как-то уложить в рюкзак. Потом дважды подходил к двери и дважды возвращался, осторожно выглядывал на улицу, отгибая край полиэтилена. В конце концов кое-как натянул рюкзак и взял ружье. Стволом поддел и сбросил крюк с петли, толкнул дверь. В лицо тут же ударила влажная духота. Почти как летом. Стол стоял все там же, керосин давно прогорел. Осторожно, по слишком большой дуге, стал обходит стол слева. Получалось тяжело и медленно. Со сломанной ногой далеко не уйдешь. А еще и рюкзак этот. Лучше бы остаться, но как здесь останешься. Вдруг появится еще один Виктора Иваныч. Вот так вот выйдет из лесу и приставит ружье к самому носу. Ждать слишком опасно. Остановился. Плюнул на осторожность и пошел напрямую. Поковылял, шагая только правой ногой. Когда увидел, что никого нет, то даже не удивился. Бывает, так случилось: никого нет. По траве в сторону речки отходила широкая кровавая полоса. Словно мешок волокли. Может, его звери сожрали. Как печенье… Но ждать нельзя, нужно идти, хоть как-нибудь, но идти. Дом больше не безопасен. Придут сюда, как пришли звери за Виктором Иванычем. И сожрут. Дом больше не безопасен. В лесу направление потерялось очень быстро и пришлось бесцельно бродить между засыпанными хвоей холмами. В результате окончательно выбился из сил, свалился под какой-то большой елью. Нога распухла и горела в размякшем сапоге. Дергало так, будто кто-то пытался вытянуть из ноги нервы. Дальше идти невозможно. Если кто-то придет, пусть приходит. Все, победили. Так и лежал, прижав к себе ружье. Думал о последнем патроне, о том, что даже теперь, когда они придут, так просто все не закончится. Нет, что-то еще будет… Потом, наверное, заснул. Когда проснулся, под елкой уже стемнело, горло драло от сухости. Сел, качая тяжелой головой. Нога как будто бы прошла. Полез в рюкзак. Но воды там не было. Все что угодно, только не вода. Ну да ладно. Не страшно. Неподалеку явно слышался шум речки. Поднялся, пошел, упираясь прикладом в землю. У самой воды подскользнулся на мокрых листьях, упал на раскисшую землю, пополз на четвереньках, рухнул лицом в холодную воду и пил, и захлебывался. Закончив, перевалился на бок, потом на спину. Лежал, вдавливал рюкзак в грязь, чувствовал, как мокнет ткань рукавов, смотрел на теряющее цвет вечернее небо, на тонкие серые тучи, вытекающие откуда-то из-за головы. Потом поднялся, зашел в воду помыть сапоги. Прозрачный хрусталь тут же затуманился, красно-коричневые клубы вспухли изнутри, распустились кривыми щупальцами от зеленой резины сапог. Тут и увидел. Скорее почувствовал. Запах, тот самый запах, склизкая смесь гнили и перегара. Он висел в воздухе как осенняя паутинка, как лента, завязанная на память на ветке дерева. Тот самый, ошибиться невозможно. Вскинул ружье и так пошел, осторожно переступая по неглубокому дну. Вода булькала перед чистыми уже голенищами, но шум течения глушил эти звуки, хватал и быстро тащил прочь. Виктор Иваныч лежал под обломленным деревом на небольшом пригорке. За его головой из земли торчал огромный пук вывороченных корней, верхушка поваленной сосны доставала до середины речки и поток трепал ее, ритмично вскидывая и опуская, ударяя о воду с тяжкими вздохами. Из-за этого шума непонятно было, стонал ли, говорил ли что-то Виктор Иваныч. Черный свитер был разодран на правом боку, из дыры торчали засохшие листья и комки побуревшего мха. Лицо ссохлось, осталась только клочковатая борода, которая в одном месте как будто отклеилась и сползла на сторону, открывая сморщенный беззубый рот. Видел ли он что-то или, как змея, всей своей шкурой почувствовал тяжесть приближающихся шагов, но задергался, приподнялся на локте и потянулся на встречу надвигающейся длинной тени. В ровном вечернем свете маленькая усохшая его голова была особенно похоже на голову мумии. Никто ничего не говорил. И не молчали. Просто не было звуков: они провалились на ту сторону мира, туда, где такого не бывает, где еще можно что-то объяснить. Виктор Иваныч оттолкнулся согнутой ногой, попробовал отползти назад, ближе к пучку вывороченных корней. Сползший набок нож волочился по земле, вычерчивал непонятные бессвязные буквы. Артём вымотался на подъеме, остановился, потом упал на колени. Смотрел исподлобья на хозяина. Потом ухватил ружье за ремень и пополз на четвереньках вперед. У самого края остановился, выпрямился стоя на коленях. Вскинул ружье и упер его в голый рот. Туда, где были золотые зубы. Виктор Иваныч как будто заскулил, но все исчезало, не успев появиться, под тяжелым грохотом бьющейся в реке сосны. И только дыхание, мелкое дыхание страха, рождающееся под разорванным черными свитером, трясущимися жилами поднимающееся к мокрой от пота шее, к заросшему подбородку, к кривым губам. А оттуда — по железному стволу к пальцам на изогнутых крючках, к деревянному прикладу, упертому в плечо, к щеке, к сощуренным глазам. И все это дрожало, поднималось и опускалось, втягивало в себя воздух и выдыхало горячий углекислый газ: хотело жить. Тогда он выстрелил. Просто нажал на крючок и закончил со всем этим. Не стало страха, дрожи и безмолвного ожидания. Только сосна все так же билась в шумном потоке. Тело в черном свитере, сразу ставшее как-то короче, откинулось назад, взбрыкнуло и повалилось в переплетенные уже мертвые корни. Упало почти до самой воды, но застряло, раскачивалось на кривой деревяшке. Воды внизу тут же окрасилась красным, и алая лента побежала дальше по течению, разматываясь и исчезая на стремнине. Артём отложил ружье, подполз к краю, спустился, держась за тонкие стволы молодых березок, пытаясь ногой протолкнуть тело ниже. В конце концов оно поддалось, плюхнулось, и река поволокла его, ударяя о белые камни. К тому времени солнце почти скрылось. Домой вернулся под утро. Сил уже ни на что не оставалось: свалился, как был, в куртке и сапогах на кровать и заснул. А утренний сквозняк хлопал раскрытыми дверьми. Во сне все было хорошо. Было тепло и сухо, и ничего не болело. Шелестел белый песок. Во всех комнатах по-прежнему пусто, и это даже хорошо. Некого бояться, незачем убегать. Все уже здесь. Пограничники — а это речка, конечно же, та самая, что и около их шлагбаума — выловят тело. Там есть нож и нет лица, они подумают, что это Артём, а когда приедет Дима, ему отдадут тело и скажут, мол, силь ву пле, так получилось, а Дима повезет этот мешок вниз и не станет заезжать сюда. И здесь можно будет делать что угодно, быть самим собой и жить своей жизнью. Припасов хватит, патроны можно набить заново: в шкафу, кажется, была пачка пороха, а вместо дроби можно нарубить гвозди. Танины записи сгорели, но и это не страшно, у него ведь остался блокнот и карандаш со стеркой и сменными грифелями. И целое лето, конечно же, впереди целое лето. Он проспал, наверное, несколько дней. И поэтому не видел, как двор пересекала зыбкая тень низко летящего вертолета. Не слышал ни его стрекота, не рева машин, на которых приехали солдаты. Не заметил, как они спрыгнули на землю, рассыпались во все стороны и окружили двор. Не понял, что все это значит, когда выстрелил из окна, чтобы проверить новые патроны… Уже позже, внизу, в городе, где они оба будут давать показания, Дима спросит у молодого лейтенанта — не того, что в первый день дежурил у шлагбаума, другого, который вместе с солдатами окружал дом — он спросит у него, как же так получилось, разве можно так ошибиться? А лейтенант ответит, хотя он может и не отвечать, но ответит, потому что ему приятно, потому что он рад, что все так рассчитал, что операция прошла без сучка и задоринки, что никаких потерь среди личного состава, — он ответит, что так и должно быть, что все правильно. Есть некий свод правил, и эти правила нужно соблюдать. Они сильно облегчают жизнь — и мою, и вашу. Но что еще важнее — они берут жизнь. Он не мог потерять ни одного своего солдата, у него нет такого правила. Поэтому действовал по инструкции. А иначе смерть, дикость и бессмысленность. Но это все позже. Потом, когда-нибудь, через бесчисленное множество оборотов Земли. А сейчас — яркое послеполуденное солнце и Артём только проснулся. Умылся, подвинул кровать к столу, сел, опираясь на большую подушку, и пишет в новом блокноте: «Белая пустота. Вначале была только белая пустота, и ничего не было вне ее. Незримые формы свивались в неразличимый орнамент, распускались удивительными и бесплотными узорами, ибо не было у них границ, но все было самим собой, и все было пустота. Белый цвет был всеми цветами и радуга дремала внутри него, потому что нечего было отделять и никто еще не отделял…»

Категория: «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…»

Просмотров: 71 | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0