Произведения участников Волошинского конкурса

» Волошинский конкурс 2013 номинация: «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…»

Уважаемые гости нашего сайта! Мы приветствуем Вас и желаем… (чтобы такого пожелать, кроме приятного чтения?)… не впадать в крайности от современного искусства, верить, что у искусства есть благородная и не всегда нам доступная в понимании цель.

Или вы захотите, может быть, зарегистрироваться? Для чего?... Ну, чтобы не только получать удовольствие от чтения, но и выражать свои эмоции по поводу прочитанного. То есть, оставлять комментарии. Также Вы сможете подписаться на сообщения от администратора и получать информацию обо всех новостях и изменениях сайта «Волошинский сентябрь».

---

1. Галя стояла у окна в розовой комбинашке. Стояла и смотрела, как падает снег. В самом деле, красиво. Хлопья вьются, с места на место перелетают. Заборы черные, кривые, крыши ржавые, все теперь прикрыто белым, вроде бы и порядок. О чем она задумалась? У нее ведь не угадаешь. Гурин оглядел складки на ее боках, на туго обтянутые комбинашкой бедра, хотел было подойти. Тут Галя обернулась, почесала сдобное плечо в рыжих веснушках и спросила: - Аванс давали? Вот так. Про зарплату она соображала. В маленькой этой комнате высокому Гурину было тесно. Он помолчал немножко, потом взглянул в круглые Галины глаза и помотал головой. Откуда, мол. - Ну, раз нет, так и этого тоже нет, - Галя повернулась к Гурину и расправила на груди штампованные кружева. - Чего этого? - А вот чего, - Галя звонко шлепнула себя по боку. Нахмурилась, пошла к шкафу, потянула оттуда полосатый халат. - Очень надо, - вполголоса заметил Гурин, глядя на Галю, та лениво рылась в стопке белья. Гурин отвернулся. Выпятилась, будто окороков ее никогда не видел. А пухлая такая, ничего себе. Да что теперь говорить-то. Гурин вздохнул и вышел в коридор. Будет он еще пялиться. - К очкастой пойдешь? Весь поселок смеется, на вас глядя… - Куда пойду, мое дело… А трепят глупости. Галя выглянула из спальни. - Эх, ты, страмник! - Надо говорить срамник, - сказал Гурин и дернул куртку с вешалки. Завелась, пойдет теперь. Галя подбирала для себя в поселке всякую мелкую торговую работу. Могла и кассиршей, и товар принять… Никогда не спешила, все по порядку делала. Давно еще, как сошлись, Гурину представлялась совсем другая жизнь. Он по сигналке своей, по пожарке, еще на телефонной станции, да Галя чего срежет «на подхвате». Да не вышло. Сколько времени собирается сказать ей, вещи свои забрать, но никак. 2. Только пиво. Это Гурин решил твердо. Но у Петлика было пусто. Ни капли, то есть. Петлик смотрел на Гурина, мигал, мялся. Потом захлопотал, хлопнул дверцами буфета. Полез даже на антресоли. И все ругался вполголоса. - Чего мечешься, суд тебе присудил, выпивать-то? Петлик, щуплый мужичок, на голову ниже Гурина, бормотал своё: - Счас найду, счас… Погоди малька! Петлик работал в министерском пансионате. Здесь рядом, через дорогу. Зимой гонял на тракторе, чистил дорожки. Летом выдавал отдыхающим лодки, чинил скамейки, мебель. Руки у него золотые. Выпивает, конечно, но аккуратно, не валяется. Жена давно его бросила, он так никого и не завел. Говорил про это так: «Переспишь с какой, потом закрутит, не отвяжешься. Лучше я уж так, бобылём». Он и суп сам варил, и стирал, и носки штопал. Детей у Петлика не было. Наконец он отыскал бутылку темного стекла. Вместо пробки та была заткнута тряпкой. Петлик выдрал тряпку, поднес горлышко к носу. - Вот же, золотырного корня настойка, берет на раз! - Какого еще корня? - Золотырного, - повторил Петлик, растягивая губы в улыбку, - говорю тебе, от простуды хорошо. Гурин взял бутылку, понюхал. Пахло скверно. Может ли в спирту что-то протухнуть? Посмотрел на свет, ни чёрта не видно. Дрянь какая-то. - Небось студенты, что жили у тебя, лягушек наспиртовали? - Каких лягушек, Гурич, откуда… Счас накатим, посидим, я те одно дело расскажу! Все дела Петлика сводились к одному, «где бы чего тягнуть». Петлик связывался со всякими там, Гурин ругался. Маленьком Петлику хотелось украсть, как будто он мог насолить этим кому-то. Сорвав копейки, он радовался, как ребенок. Отыскав целую чашку, Петлик бултыхнул туда из бутылки, достал для Гурина мутный стакан, сунул его под кран. Гурина он уважал, зная о его прошлой карьере, приговаривал: «Гурич, ты молоток, еще покажешь этим мудланам, как надо. А пока ты не горюй, пересидишь тут, сами приползут». Туманные рассказы Гурина о конфликте с институтским начальством, Петлик понял по-своему. Холуи, мол, выпихнули его приятеля из зависти, но «вот-вот придут наши и все будет ого как». Пока Петлик вытряхивал из банки шпроты, Гурин размышлял про своё. Когда он впервые попал сюда, в поселок при «пансионке», казалось, что это ненадолго. Полгода, ну, год. А потом он соберется и свалит отсюда, закончит работу, прославится, и тогда… Так пять лет и прособирался. Теперь институт на Самокатной казался ему чем-то далеким. А была ведь у него статья «Проблема сигнальных контактов в аварийных цепях». Была, наконец, диссертация. Теперь будто кто другой про все это рассказывал, а он вполуха слушал. Здесь, в поселке, Гурин все же представлял некоторую величину. Замдиркектора пансионата, Константин Зиновьевич, Козич, как прозвали его местные, поручал Гурину тонкую работу - наладить коммутаторы на телефонной станции или корпус подключить к сигналке. Гурин понимал, что стоит это куда больше, что Козич обирает его, но как-то становилось муторно, считаться, скандалить. Ему казалось, что все должно прийти как-то само собой, внезапно. Он даже придумал, что это будет однажды весной, в апреле, как только стает снег. Возьмет и приедет из города Навзикьян, бывший его научный, приедет и скажет: «Эх, Гурин, что же ты, а? Мы тебя с фонарями ищем. Бросай эту халупу и поехали. Выбью для тебя пол-этажа». Как будто полцарства. Петлик потянул над чашкой носом. - Будь! И маханул разом. Гурин принюхался, пахло по-прежнему скверно. Ну, не драться же из-за этого. Вздохнул и выпил. - А ничего! Гурин вытер рот ладонью, ткнул шпротину вилкой. - Ну, я те говорю… Лечебное, от простуды люди принимают… Петлик пришел в хорошее настроение. Заметно было, что его так и подмывает выложить про «тягнуть». - В Листвянке, на опушке, целая катушкe бросили. Я давно присмотрел. И очень просто… Счас ЗИЛок сметанём, подрежем и катай-валяй. Ты как? Гурин помотал головой. Петлик скривился, пожал плечами. Он признавал в Гурине «научника», который «токо из интереса, ему бабки – грязь одна». - Дело твоё. Выходит, по полтиннику на брата, не меньше. Там этого кабеля до хрена. - Смотри, Петлик… закатают тебя. Петлик прищурился. - Эх, Гурич, не въезжаешь ты. По полтине, говорю же… Гурин усмехнулся. Дело ясное, сейчас Петлик еще примет и спать завалится. И никуда не поедет. «А ты, Гурин, поедешь? – Обязательно». В апреле. Гурин рассеянно пошарил по облезлому приемнику, динамик хрюкнул и выдохнул: - … Скорее всего, новость эта относится к разряду страшилок. Комета пролетит мимо, но хотя бы есть, что обсуждать. То же можно сказать и о машине Судного дня. Несколько лет назад… - Вишь, ты, Гурич, какая пляска. Шваркнет какая-нить приблудина и все. Уж не свидимся. Потому … поспешать бы надо – Петлик мигнул Гунину, - А то что там про машину… Как назвали? - Кого? - А вон ее, - указал Петлик длинным пальцем на приемник, который что-то бормотал еще, но уже тише. - Да про страшилки там, Петлик. Дичь всякая. - Не скажи, не скажи. Я когда еще разобрался… тебе всё трава. Как ни будь, а и хрен бы с ним. А мне-то нет, Гурич, понимаешь? Мне важно, как оно дальше. Петлик сел прямо, положил руки на стол. Чистые руки были у Петлика, просто на удивление. Шофер ведь, вымазаться пара пустяков, так ведь нет. Гурин украдкой посмотрел на свои. Потом взглянул на плиту, выключил ли. А то Петлик, пока вроде бодрый, а возьмет, да спать завалится. Мало ли что. 3. Надо бы узнать у Козича про аванс. Выпрашивать было противно, но Гальке обещал отдать, она теперь не отстанет. Гурину странным казалось, что многие зависят от таких как Козич. Смешно даже, сами себе придумали, ходить, кривляться. Козич и другое начальство больше всего похоже не на человека, а на предмет. Типа двери, между человеком и свободой. Глупо же уговаривать дверь, перед тем, как войти и взять что-нибудь в комнате. И тем более странно, если дверь возьмется тебя распекать, что не покрасил ее вовремя. Раньше местные казались ему смешными аборигенами, островитянами. Живут странной жизнью, занимаются всякой ерундой, думают, что это всерьёз. Не сразу дошло, что все эти мелочи, от завоза гвоздей в хозмаг до нового автобусного расписания, складываются в недели обычной, не слишком яркой, какой уж есть, но жизни. Оказалось, что Петликовы неудачи выходят и его, Гурина, неудачами. Нет, к Козичу он уж не пойдет. Нет, не то, чтобы перебрал, но все-таки. Козич заметит, прищурится, еще рожу скорчит. Будто выловил его, Гурина, на чем-то постыдном. У них с Козичем что-то вроде соревнования. Когда Гурин починил антенный шлейф и телики в пансионате стали ловить по тридцать каналов, Козич расстроился. Нет, вида не показал, хвалил, денег добавил, в штат перевел. И даже дежурить на телефонную станцию Гурину теперь не надо ходить. Не в этом дело. Расстроился Козич, что Гурин умнее его. Пусть в каком-то своем, мелком, электронном деле, но умнее. Раз так, то и смотрел на него Козич не насквозь, как на всякий прочий персонал, а с каким-то раздумьем. Нет, чему там завидовать. Козич всем заведует, территория как лес, несколько зданий, плотина эта, голландский домик восстанавливают. Потом конюшни старые, мостик, пляж. Но все же. И теперь, когда Гурин что-нибудь чинил, Козич приходил иногда и присматривался, будто ждал, когда Гурин маху даст. Такие штуки кому же понравятся. Только Гурин бросил на работе выпивать. Даже выбрался как-то в универмаг, рубашек купил, пальто новое, ботинки. Даже и Петлику высказал, заметив как-то его кренделя на тракторе, что по трезвянке лучше, а Петлик обиделся. И пускай. Может, задумается. Обогнув поселок по самой околице, Гурин вышел на дорогу. Слева на перекрестке мигал поворотником автобус, пережидал встречные. А за спиной Гурина ледяные колеи уходили вниз, туда, где под сиреневыми мягкими огнями устраивали летом ярмарку. Теперь, конечно, палатки там пустые, фанерой заколочены. Хорошо, если утром кто торговать приехал, с рыбой там, с картошкой. День будний, может, из пансионата заглянут, сальца-то купить или капусты квашеной. Поселковые тетки хорошо ее делают, с яблочным соком. Гурин постоял на ветерке, огни под горой все мигали. Можно было подумать, будто там, вдалеке, и в самом деле какой-то праздник, народа полно, и стоит только проехать на автобусе пару остановок, выдерешься из этой пустоты, безлюдья. Возьмет, да и встретится кто-то давно забытый, завяжется серьезный разговор. А что? Мало ли как бывает. Он давно собирался звякнуть своим, разузнать, как бы ему преподом устроиться. По промэлектронике там или по электротехнике. Иногда Гурину казалось, что все самое яркое и интересное в жизни успел он на ходу, из автобуса, из-за чьей-то ватной спины мельком увидеть. Как все там хорошо, правильно устроено. Только без него. Он долго еще стоял, глядя на дорогу, на огни. Мимо проскакивали легковушки. Вот с боковой дороги вылез трактор. Гурин посторонился, потянул носом мазутный выхлоп. Поморщился и пошел мимо бывшего клуба, переделанного в гостиницу. Впереди маячила угловая башенка старой конюшни. Пансионат размещался в старом поместье и по графском парку водили летом экскурсии. - Витя, Вить, постой! - высунулась к нему из калитки низенькая старушка. - Здрась, баб Надь! - Ты вот что, Вить… зайди на минутку, глянь, чего там… Совсем не кажет. В среду вроде наладилось, а теперь… Старуха Баковна, пожалуй, постарше всех в поселке. Ей давно за девяносто. Девки из собеса как-то взяли и пенсию ей отрезали. Баковна потащилась выяснять. Оказалось, комп решил, что старуха загнулась. У него, у компа, после девяносто пяти только нули лезут. Баковна рассказывала об этом спокойно, таращила на Гурина мутные глаза. Пока Гурин откручивал панель, Баковна успела разложить на столе закуску, налила в мелкую рюмку беленькой. - А студень будешь, нет? Я вчера только сварила, думала, Веруня придет… Пахло в комнатах у Баковны старьем. Даже и не скажешь чем. Тряпьем, побитым молью, газетами, мятыми, ломкими, обоями. Когда-то были они желтоватые, в цветочек, а теперь выцвели, полиняли против окон. Свет тусклый, не разберешь ничего. Гурин спросил лампу поярче. Баковна прошаркала по комнаткам, порылась, вытащила черную какую-то, на шарнирах. - Это Маришкина еще. Помнишь, у меня девочка три зимы назад жила. Все рисовала что-то, бумаги писала. Училась. Так она и оставила. Мне, говорит, бабушка, не надо, возьми себе… Две зимы, три. Вот ведь болото. Оглянешься, а уж давно замело все твои выдумки. Гурин снял крышку, оглядел пыльную коробку изнутри. Баковна притащила крупную отвертку и плоскогубцы. Гурин достал из кармана пробник и задумался. Барахло какое, а работает, надо же. Когда экран засветился, Баковна присела на стул и заметила: - Вить, да пускай так, не крути уж, а то совсем пропадет. Этому ящику уж сколько лет. Мне его Женька притащил, когда с Ленкой Янковой с подстанции связался. Мы, мол, новый купим, а этот тебе. Ленка-то еще замáнок как-то видела. У старого дома барского, пошла вечером, так они к ней и вылезли. - Замáнки? - Ну, да, заманки. Как кто пойдет один, в глухую пору, так и вяжутся. Что же ты, не знаешь разве, лет пять тут живешь, а то больше, и про заманок не слышал. Баковна уселась перед Гуриным и осторожно поправляла стоящие на столе предметы, как будто без этого рассказывать не получалось. Гурин глотнул водки, зацепил вилкой кусок холодца. - Алена, сестра моя, хорошо про это знала, про заманок-то. Бойкая она была, во все лезла. Вот за старым барским домом, где теперь домушку сунули… - Трансформатор? - Ну, я же говорю, для электрики. Так там ключ рядом бьет, в овражке. Вот из овражка они и лезут. Когда мужиками худыми прикинутся, когда бабками. Заманкам-то все одно, кем обернутся. Хоть псом, хоть вороной. А то и ветерком. Осенью, погода тихая, а листья сами по себе крутятся. Вот это заманки и есть. - Заманки… Манят куда, что ли? Гурин не стал наливать по второй, хватит с него, а то развезет. Сидел теперь, слушал старухин треп. Все как-то сгладилось у него в голове, успокоилось. И казалось, все просто. Захочет, так все и переменит, вернется обратно в город. Что ему в поселке киснуть. Сунется куда надо с разработками, ребята помогут. Что он, хуже других, что ли. А то к каким фирмачам пристроится. Тогда все и наладится. - … И старый дом барский, вот где теперь ремонт, оттого хозяева и забросили, в царское еще время, что заманки к ним повадились. Говорят, если уж повстречаешься, ничего не проси, не спрашивай, ни с чем не соглашайся, что ни посулят, иначе пропадешь. Дуся-прачка, была у нас такая в поселке, припозднилась, решила там пройти. И видит, паренек какой-то незнакомый, сидит на пеньке, скучает. Она заробела, сообразила уж, кто это. Да взяла и спросила: «Чего мне ждать?» Будто кто за язык тянул. Паренек прищурился на нее и говорит: «Коса маханет, все побегут. И половины назад не вернется. С лета вдарит. Саньки дождёсся, а сватов нет». И ее, Дусю-то, оторопь взяла, побежала она, что есть духу. Прямиком к Алене, к сестре моей, дружила с ней, все и выложила. Та над ней смеяться. И вышло это как раз в мае сорок первого. - Коса маханет? - Ну так, значит, войну он назвал. Людей, мол, покосит. И Санька Дуськин-то, в самом деле, вернулся. Раненый. - А сваты? - Без вести пропали. Вот она, дура, спросила, так и вышло. А так бы, может, по-другому вышло. Выспрашивать, значит в свои дела этих… из лесу, совать. Только хуже. Пускай уж они, заманки-то, сами по себе, да. Перед важными, значит, делами, хороводятся. Еще говорили, накануне свет-конца таких заманок-то полно станет. Между людьми начнут толкаться, показывать всякое, с толку сбивать. Люди-то дураки, только давай. - Когда появятся? Перед свет-концом? - Как раз тогда. Когда все дела свернутся, остановятся. Не будет уж ничего. Так и прозывается это время, свет-конец. Сначала, говорят, большая война случится, потом замирение. И чýды эти полезут, средь людей шастать примутся. - Свет-конец, вот так значит… Суетишься, маешься, а как ляпнет! Гурин посматривал в окно. После студня и водки, сидя в тепле, приятно было покалякать о всяких небылицах. Сначала, как приехал сюда, многие казались ему вроде Баковны, забавными, странными. Поселок-остров и жители-аборигены. Конечно, были всякие, кто отсидел, кто пил запойно. Но Гурин старался со всеми ладить. Потом заметил, что уже мало отличается от остальных-то. Так же говорит, то же думает. Если бы не Туся, он, пожалуй, пропал бы, превратился в Петлика. Выпил и спать. А разве ты не такой? Нет, я другой. Гурин задумался. - Да это когда еще будет, чего ты… - Баковна смотрела на Гурина удивленно. - В самом деле. Гурин улыбнулся, покрутил в руках рюмку. Баковна поняла это по-своему и тенькнула бутылкой. Гурин помотал головой. - Нет, пойду. - Витя, ты вот что… Не глянешь про Женьку моего в машинке? - Где? - Ну, в вашем этом… Счас все туда пялятся. Вроде телика, токо еще буквицы, как на кассе, всунуты. Машинка. - Комп? Понял я, понял. В Интернете. Так что смотреть-то? - Да про Женьку, про сына. Уж, наверное, с год, как ничего про него не слышно. Хотя б узнать, как он. И смолоду непутяшка, а сердце за него ноет. И сама ведь еле брожу. Писала, все назад пришло. Выехал, что ли. А в телике, говорят, про кажнего указано. Как разузнаешь, где он, зараза, есть, отобью телеграмму. - Ладно, посмотрю. Ты напиши, имя, фамилию и адрес, какой знаешь. Баковна нашла карандаш и долго мусолила листок в косую линейку. Гурин вышел на угол, спустился по шоссе к воротами пансионата. Денек догорел. В старом парке за оградой зажглись синеватые фонари. Отсюда виден был угол нового корпуса. Постарались, отделали серым камнем, но куда там, разве сравнишь с барским-то домом. У того подъезд с колоннами, окна высокие, выкрашен в два цвета, белый с желтым, красота. Даром, что забросили. Козич говорил, ремонт скоро. Жалко будет, испортят ведь. В кармане запищало. Гурин вытащил сотик. Туся, кто же еще. - Гурин, ты где? Конечно, приятно, что такая девчонка прилепилась. Дурочка еще, сидит целый день среди книжек, вот и выдумала себе. Галька-то права, смешно. Сегодня на проходной дежурил Петечка, мужик сонный, в мятой куртке. Они пожали друг другу руки, Петечка снова уставился в кривой телик. Передавали хоккей. Гурин поинтересовался, кто играет и какой счет. Это было важно. Признаваться, что тебе глубоко плевать, как там гоняют эту шайбу, ни в коем случае нельзя. Не скажут ничего, но точно подумают, долбанутый, раз хоккей не смотрит. То же касалось и рукопожатий. Свой мужик обязательно руку пожмет, а кто кивает только, это или из начальства или там приезжие. Поселковые по-другому говорят и делают. И думают, наверное. У подъезда возился в сугробе мальчик в комбинезоне, пыхтел, затаскивая зеленый танк наверх. Бабка в норковой шубе стояла рядом, приглядывала. Каникулы теперь, полно таких бабок богатющих приперлось. Гурин нагнулся, помог танку заползти в снежную нгору и пошел себе дальше. В холле Ленка записывала постояльцев. Она мигнула ему, улыбнулась. Гурина здесь любили. Здоровенный, не трепло. Не пристает, не валяется, не лазает. С любой железкой разберется. Но до чистой публики не дотягивает. Местные тетки, дежурки, кухарки, коридорные, уборщицы, врачихи любезничали с Гуриным. Вроде холостой, что ж такого. Гурин поднялся на третий. В библиотеке у Туси пухлые бабенки в модных мохнатых свитерах выспрашивали про какого-то Рукуэля. Туся рассказывала, но глаза воткнула в Гурина, обе толстухи заметили, обернулись. Неудобно. Гурин отошел за стеллажи. Он заметил, что Туся быстро стянула очки. Круглые такие, модные очки. Только она при нем стесняется их носить. - Ну, Гурин, что же ты, а? Туся спровадила своих читалок и стояла теперь перед ним, заглядывала в глаза. Гурин снова удивился, какие у нее ровные брови и глаза какие, блестящие, синие с зеленым. И синего сегодня больше. Туся вздохнула и тронула его за рукав. Гурин подался было к ней, потом вспомнил, что выпил и отвернулся. Туся крепко ухватила его за рукав, как будто пол под ними качался. Гурин дотронулся до Тусиного плеча. И плечо было худенькое, слабоватое. Так они стояли и молчали. Они познакомились с Тусей прошлым летом, горячим и ветреным. Полканычу вдарило менять охранную сигналку на этаже. Когда Гурин приперся с чемоданом своим, с проводами, Туся сначала присматривалась, а потом стала вышагивать вокруг да около на своих длинных ногах, посматривала уже искоса. Была она в том возрасте, когда знакомятся запросто. Так они переглядывались, потом Туся принялась выспрашивать. А тут что, а то, куда, да как… Ей, конечно, плевать было, какие там у сигналки зоны, куда чего включать, наплевать. И он это понимал. Потом уже выплыл к ним парк. Они прошлись по аллее, от старого дома до пруда. Пустился Гурин в какие-то длинные разговоры, а Туся его слушала. И вся тянулась к нему. Внутри у него как будто посадили кого-то, чтоб размечал в тетрадке: вот она улыбнулась, вот вздохнула, повернулась в профиль, наклонила голову. Вот кудряшки у виска. Лак на мизинце отскочил, осталось розовое пятнышко. Такой-то от волос аромат. Так-то цепочка на тонкой шее блестит. Когда взялись они с Тусей гулять, тут уж было поздно. Не зря же сверкали летними вечерами графские крыши после дождя. И мигали в небе безразличные белые звезды. Гурин взялся ходить на третий этаж, в библиотеку, как по расписанию. Провожал ее. А она, Туся, как ухватилась за его рукав, так и не отпускала больше. На Гурина вывалились мелкие подробности небольшой Тусиной жизни. Как училась в городе, в институте. Про мать, с которой разругалась из-за «нового френда», про ученую бабку, у которой Туся и жила теперь. Как перевелась на заочный, а это совсем не то, но все равно, решила и все. Глупости эти Гурину предлагалось разбирать. Только дураку ясно, зря она из города уехала. Вот он, Гурин, однажды выкинул такую штуку, и что теперь. Ну, Тусе разве объяснишь. Влезли в его колею Тусина чужая бабка, большая дача, смутные переговоры Туси с матерью. Туся учила языки, историю искусств, переводила бабке, Софь Санне, всякие там статьи. И он, Гурин, явно был тут не к месту, хотя и починил им батарею, приемник и тостер. Это дела не меняло. Тостер что, железка, его с книжками итальянскими нечего и сравнивать. Правда, Софь Санна находит, что он, Гурин, на военного похож. Какой там военный? Если разобраться, простой электрик, работяга. Еще и неудачливый. Не стоит даже мизинца ее внучки. - Где ты был? Работал? А потом, потом что делал? Худенькая Туся ему, конечно, нравится, но куда ему в такие разговоры, с вопросами без ответов, выворачивать. Гурин смотрел в сторону, стараясь не дышать на Тусю, но та, конечно, учуяла. Она прищурила длинные глаза, и сказала удивленно, будто он вдруг взял и показал ей какой-то фокус: - Гурин, ты выпил, да? Дела… Ну-ка, пойди сюда, расскажи, что у тебя случилось? Ну, Гурин, что ты молчишь? Давай, рассказывай! Он смотрел на Тусю, на длинный и острый ее носик, на гладкие щеки, на пухлые губы. Такие только у молоденьких и бывают. Вот пристала, что да как. Но сообразила, ведь не так, мол, все у тебя, Гурин. Не зря же набрался. И сам не заметил, как. Что-то у него случилось. Расстроилось, расползлось. Стаяло, как денек этот зимний. Не сегодня случилось, нет, давно уже. Туся выдумывала для него разные смешные прозвания. Он у нее был и Гурич, и Виля. Но уж когда расстраивалась, только от нее и услышишь, что по фамилии… Иногда, правда, в особые такие, тихие минутки, которые у всех, наверное, случаются, тогда Туся вот как торопилась. Прижмется и в самое ухо, щекотно, так ему напевает – Вить, Вить, Вить… Не девчонка, а птичка какая-то, даром что по-итальянски умеет… Вить-вить… Вот и витькайся теперь. Морока. Гурин вздохнул, Туся схватила шубку, щелкнула выключателем. Они спускались вниз, по красивой мраморной лестнице, выстроенной для приемов графом Растопчиным… Маленькая Туся и крупный Гурин, который выпил. Туся крепко держала его под локоть. Они остановились на плотине и долго смотрели на прогулочный мостик, который пересекал озеро наискось, по острову, смотрели на новый корпус, на цепочку фонарей, уходящую в темноту, к роднику. Старый парк надвигался сплошным темным массивом, только первые высокие деревья выделялись на фоне более светлого неба. Ели тихонько покачивались, будто не одобряли их прогулки. За оградой темнота, только где-то далеко мигал синеватый огонек. Вот из-за леса показалось длинное облако. Тут ветер стих, остановилось и облако. Оттуда, с облака, что видно? Парк видно, дворец, сугробы по берегу, фонари вдоль мостика. И по дороже тащатся две тени. Он и Туся. Застыло облако, будто кто ему велел. Может, кто-то оттуда на них смотрит. Смотрит, раздумывает себе, удивляется. Как это, мол, они там, внизу все время суетятся, ссорятся. Смотрит и хмурится. Что, мол, дальше со всем этим делать? Переменить или так оставить? И все ли видно ему оттуда, с облака? Туся указала на ярко освещенный старый корпус за спиной. - Туда, к колоннам, надо бы не машины, а лошадей, цугом запряженных в кареты. Надо кучеров, дам в длинных платьях, прислугу в ливреях. Бал, шутихи, огни в плошках. А ты бы оказался важным военным. Белый с золотом мундир. Высокий воротник с вышивкой. И треуголка… В разгар бала явился бы офицер в ботфортах. В строгом темно-синем мундире. Почтительно откозырял тебе двумя пальцами в перчатке и подал послание императора в длинном бежевом конверте. Мы прочтем и поспешим к хозяину дома, старому графу. Тот махнет оркестру, чтобы прекратили играть. Реставрация, мол, королевский двор возвращается. И поздравит всех. Мы сможем, наконец, вернуться, получить назад свое поместье. Там тоже парк, а домик у самого канала. Все, что было отнято. - Только потом мне пришлось бы уехать. Ведь те, кто в белом с золотом, то и дело уезжают на войну, Туся. - А я занялась бы поместьем… Ругала управляющего и ждала тебя. Туся обняла его и шепнула, взглянула блестящими глазами снизу вверх: - Ты не пей больше, Гурин, ладно? Вот и приехали. Нечего сказать. Не пей, и будешь хороший, смирный, такой, как нужно. Гурин расстроился, потер щеку. Скатился по склону растерянный офицер в ботфортах, уронил шляпу. Ляпнулся, бороздя сугроб длинными шпорами. Дама с высокой прической поморщилась, хлопнула дверью. Потерялся в снегу бежевый конверт с вензелем императора. Побледнел и растаял бал. Пропали кареты, кучера и лакеи. Погасли огни. Ничего тебе, Гурин, не вернут. Ни мундира, ни поместья. И Туся не будет ждать тебя с войны. Со старинной такой войны, где ядра, белые лошади, мамелюки, егеря, редуты и бастионы. Драгуны и кавалергарды. Гурин кивнул и нахмурился. Дальше шли молча. Только у самой дачи Туся сунула ему в ладонь мятную подушечку. Гурин сунул ее в рот и захрустел. Тусины умения были маленькие и смешные. Такие, что хочется зубы сжать, в стенку уткнуться и позабыть все. Не стоит он ее. 4. От чужого тепла Гурин размяк. Выходило у них честное такое, домашнее чаепитие. С зефиром и баранками. Сидел, кивал, зря в разговор не лез. Только если спросят. Да куда… Софь Санна и не сказала, так подумала. То все про старое, про военных каких-то позабытых. А прощался, взглянула на него остро, потом на Тусю. И понятно, что бабка Тусе скажет, как он уйдет. А ну их… Гурин наподдал ледышку. Надо было обратно по плотине идти, но с досады завернул в парк. Сообразил, куда попал, только, когда новый корпус впереди показался. Время было позднее, шоссе стихло уже. Верхушки старых елей медленно раскачивались под ветром. Тут он и заметил, что щиток искрит… Полез в сугроб. А искры падали в снег. Оранжевые такие, красивые. Щиток что, ерунда, жестянка и долго он не протянет, прокалится насквозь. Прокалится и вспыхнет. Гурин прикинул, успеет ли он в дежурку, потом сунулся обратно. Ни за что бы не полез, да рядом шланги газовые. Мишаня-хохол бросил тут времянку. В понедельник, мол, наладим. А куда же в понедельник, сейчас рубанет, да на шланги перекинется, нечего ловить. Фасад мигом займется. Это сейчас окна все темные, а корпус-то битком. Та бабка в норковой шубе, мальчишка, который ему у подъезда попался, в комбинезоне, с танком. Еще бабки, мамашки и с ними малышня. Не успеет он в дежурку-то. Хотя б перчатки да клещи какие. Дверка подалась не сразу, Гурин навалился, свернул ручку. В лицо пахнуло гарью. Так и есть, на магистрали цвели два розовых язычка, тянулись вверх, ласково гладили стойку. Гурин скинул куртку, прихватил ладонь свитером и двинул по коробке силовой. Тряхнуло, но не слишком. Он сел на снег, задрал голову. Язычки окрепли и съехались вместе, сменив цвет на лимонный. Гурин разозлился, оглядел снег вокруг. Хотя бы палку какую. Сунулся снова. Шибануло так, что дыхание сперло. Как будто кто поддых навернул. Гурин охнул и опустился на колен. Не сразу поднялся, кое-как уже, по стенке. Примерился и шарахнул по мягким от жара вставкам. Хрустнуло, пламя пропало, снизу полетели искры. Гурину обожгло лицо. Он покачнулся, выбрал момент, чтоб потише, ухватил рукоятку, дернул на себя. Тут сугроб сам собой выехал из-под ног, долбанул его по затылку. Гурин потряс головой, кое-как развернулся и снова посмотрел вверх. Сильно пахло гарью, но огня не было. Шипит, но это ерунда. Перекрыл, значит. На снегу лежать было хорошо. Спокойно так и совсем не холодно. Гурин прижался щекой к сахарной ледышке и закрыл глаза. Собака рядом какая-то. Сидит, дышит часто, крутит лохматой башкой. - Ты чего… тут? Собака подняла морду и гавкнула. - Позови… кого-нить… собака… А то я… загнусь. Гурин лежал на снегу длинный, тяжелый, в бежевом своем свитере с оленями. Закрыл глаза, полежал еще немного, потом открыл. Нет никого. Почудилось. Никому он, Гурин, не нужен. Так до утра проваляется. И замерзнет. Долго, что ли. Утром подойдет Петечка, тронет за плечо. А он уж заледенел… Тусю жалко. И Гальку тоже. Не успел он сказать, все, мол, Галя, хватит нам лаяться. Ухожу я. Она еще разнюнится. Но не собрался. - Живой? Нет, не почудилась ему собака. Вот она сидит. И две бабки какие-то. - В дежурку бы… Петеч… сказать… Старухи смотрели на него молча. Потом одна наклонилась и сказала: - Давай, мы тебя накроем, а? Вот и полотно. Гурин сморщился. У старух лица темные, не разберешь ничего. Кто такие? Как сюда, за ограду, попали? Бормочут, тряпками машут. - Э-э, бауш… а как же… - Я говорю, накроем полотном тебя. И сразу свет-конец. Чего тебе, Гурин, маяться? - Петеч…ку… по..звать… Совсем башка не варит. Его надо в корпус нести. И в дежурку стукануть. Они его по фамилии называют. По фамилии. Тоска какая, а! Откуда же они взялись-то? - Мы заманки. Лучше всех знаем, когда каждому пора приходит. Ты ж сам, Гурин, который день об этом думаешь. Раз, и тихо, и тепло. А там новое что выплывет… Бабки трясли полотнищем, собираясь нарыть его, Гурина. И так это выходило странно. Понятно же, никаких бабок вокруг нет. Валяется он на снегу сам по себе. И замерзает потихоньку. Но вот же они, рядышком стоят, мигают, морщатся. В темных своих пальтишках с побитыми воротниками, в валенках. Заманки, надо же. И собака еще ныть взялась. Как бы ему вылезти? Крикнуть, позвать Да сил нет. Как-то все хреново вышло. Бабки шептались. Гурин уже понял, пропал. Накроют. Все и прикончится. Не настанет апрель. И в город он не уедет. Не увидит Тусю. Не скажет ей про то, что они друг другу не подходят. - Не надо, не надо меня… накрывать. Я еще… вон сколько всего… не успел. - Ничего, хватит с тебя. Там… времени сколько хочешь. Бабки расправили полотно и наклонились к Гурину. Он вытянулся и смотрел в темное зимнее небо. Да пускай, накрывают, пускай. Нет, нет. Жаль, так ему жаль. Он еще… Полотнище поднялось, закрывая ели, дорожку, туманные огни фонарей слева. Перед глазами повисла бархатная, вязкая темнота. С изнанки была она густо-фиолетовая, как раствор марганцовки. И в темноте этой ни рукой нельзя было шевельнуть, ни ногой. 5. - …Чего вышло-то? Вот чего… Давай тут встанем, а то, знаешь, пульнет…такая машина. Варя-продавщица оглянулась и переступила ближе к заборам. Они остановились с Баковной под горой. Погода стояла мокрая, ясно уж, весна скоро. Над озером плыли неторопливые кудлатые облака. Варя перехватила сумку и уставилась в линялые глаза старухи. Баковне, как видно, хотелось рассказать все обстоятельно. Она обтерла уголки рта синим платком, уперла палку покрепче в наст и откашлялась. - Ко мне Галька тогда прибежала и спрашивает, не видала, мол, Витьку-то Гурина. «Был, - отвечаю, - днем. Чинил телевизир. И ушел. Куда ушел, не знаю». Гурина жалко, мужик золото, научный какой-то, только путаник. Я пальто схватила, выглянула. Смотрю, Галька уж и к Пал Осичу сунулась, бредут оба мимо. И зафырчало, застукало. Знать, Петлик трактор завел. А метель, снег валит, куда там ехать. Ну, огни-то он включил и кричит Гальке, поехали парк объедем по ограде, а потом к воротам. Пал Осич ругается, сковырнешься, лучше гляди. Петлик ему давай орать, я, мол, за Гурича, куда хочешь доеду, мой, говорит, лучший друг… Сколько раз, - кричит, - выручал. Ну, собрались и поперлись. Петлик впереди на колымаге своей, а Пал Осич с Галькой за ним. - А чё Галька-то? Он же бросил ее, Гурин-то, с этой своей, с пансионкой очкастой связался? - С Тусей? Так с ней самой какая история вышла. В ту же ночь, в ту же ночь… Я как узнала-то, Софь Санна, бабка Туськина, в сберкассу на станции ходит. И я тоже туда. Она важная, в шубе, а встали-то рядом в очереди, я ее и пропустила, пускай. «Туся моя, - говорит, - совсем закрутилась, сидит у Вити этого, у Гурина, в больнице, учебу забросила. Вы-то его лучше знаете. Хотела спросить, что за человек. Ну, видный, конечно, на военного похож, и спас тут всех, но ведь выпивает, нет? - Чего же Гурин-то, разве пьяница? Он поперек всего может придумать, золотой человек. И телик мне, и крышу чинил, так хотя б копейку спросил. Мне, говорит, бабушка, тебя жалко. А пить куда ему… Он и Петлика строго держит, выговаривает, если тот засобачит. Хотя б у Пал Осича спросите, человек ученый, все знает». - А что с Гуриным-то случилось? - Всех спас! Один. Ночью. И сам еле жив остался. Мне Софь Санна говорила. В тот вечер Туся Гурина привела его чай пить. Ну, попили и пошел он. А Софь Сана с Тусей спать собрались. Тут свет и мигнул. Раз, другой. Туся встала, к окну подошла. Поворачивается, лица на ней нет, вроде как озноб ее бьет. «Бабушка, бабушка, - говорит, - чего-то с ним случилось, я знаю!» Софь Сана ей и так, и этак, поздно, мол, уже. Завтра пойдешь. «Нет, - говорит, - сейчас!» Ну, Софь Санна и сама чего-то задумалась. Дура, конечно, старая, что болтаться, людей смешить. Мало ли, выдумала девка. Но собрались, пошли к соседу, к полковнику. Тайкин отец, Сан Саныч, знаешь ты его, в крайнем доме живет. Послушался он их, вывел машину. Поехали вдоль ограды, как к озеру идти. Едут, едут, Туся кричит: стой. Выскочит, покрутится и дальше едут. На дальней проходной пустили их и сами всполошились. «Петлик, - говорят, - приехал, тоже искать собирается». Вот дела! И уж у самого нового корпуса, у оврага, видят, лежит в сугробе Гурин-то, еле жив. Петлик с трактора фарой светит. Пал Осич с Галькой, Туся взялись его тащить. Ну, тут охранники приперлись, Петечка и Семен. Пансионские выглядывают в окна, чего, мол, там, спать мешаете. Засунули они Гурина кое-как, к полковнику в машину. Повезли в поселковую нашу больницу. - Током его, что ли? - Током, током! Да как сильно. Еле дышит. И в снегу ведь сколько провалялся. Ну, откачали его. Туся с ним без отрыва. Галька пробовала было лезть, но вроде Гурин против. Да кто знает? Козич приходил, благодарил его, Груина-то. Что ток отключил. А то неизвестно, как вышло. И то сказать, шабашники какие работают. Ну, это Козича дела. Только Гурину премию. Пожарники, говорят, приехать собираются. Грамоту там, еще чего. Теперь уж Гурин на поправку пошел. Но странный какой-то сделался. Рука у Вари затекла и она опустила сумку на лед. Баковна мелко кивала и улыбалась. - Мальцев, тети Сашин сын, ходил тестя проведать. Тот говорил, собрались, мол, они там, в больничке, выпить. Свои же все, поселковые. Позвали Гурина. Давай, мол, по маленькой, чего же. А тот ни в какую. Ни пива, никак. Доктора говорят, все, мол, в порядке. Только вон что у него. Это от тока, наверное. - Вот бы моему так-то, а? - Ну, как так, своему-то желать… Такая страсть. Да и твой себя держит, не как другие. Вон, на двадцать третье, все в линию, еле ползут. А Серега с рынка шел, меня встретил, так про здоровье спрашивал. Нет, куда уж… - Кто знает, когда прицелится? Нахлещется, не уследишь. Варя вздохнула, подхватила сумку. Баковна отдышалась, пожевала губами, посмотрела ей вслед и потащилась в хозяйственный. 6. - …Дороги теперь чистые, подсохло, - Решкин оглядел Гурина, - А ты чего, в город, что ли? Гурин кивнул и подвинулся, пропуская какую-то бабку. В автобусе народа было мало, рано еще. Бабка сунула Гурину мелочь, чтобы передал. Решкин взвесил ее на ладони, ссыпал в жестянку на торпедо. - Насовсем? Гурин пожал плечами. В куртке было жарко, но костюм Галька не отдала, начала орать. Так плюнул и ушел. Станет он еще… Козич за щиток отвалил ему денег, так что с этим теперь порядок. Сейчас приедет в город, свалится к Ленке, та глазищи вылупит. А и хто тама? А Гурин. Будет причитать. Его все, наверное, позабыли. И Леня, и Олечка, и длинный Куликов… Приедет, пойдет к Навзикьяну, потолкует. Может, у того что обломится. Только надо хитро, не все болтать, мало ли, не один Навзикьян в институте-то. Рощи на пригорке заволакивала зеленая дымка. Солнце прыгало среди стволов, пускало в салон зайчики, мешая дядьке у окна читать. Дядька морщился, шевелил губами. В сумочке у Туси оказалось только двести. Шофер уперся. Губы у нее задрожали, выпуклые глаза затуманились. Она опустила руки и отвернулась. Шофер кашлянул, окликнул ее: - Да садись уж, ладно… Автобус нагнали у остановки. Туся вылетела из машины. Шофер смотрел, как она заглядывает в окна из-за плеча высокой тетки с динамовской сумкой, ищет кого-то. «Ничего себе девчонка. И за кем только кинулась?» - думал он, разворачиваясь. Автобус дрогнул, дверца заскрипела. Решкин повернул голову. Туся так смотрела на Гурина, так смотрела, обалдеть. Решкин смутился, уставился на пустую еще, по раннему времени, дорогу. Понятно было, что она в Гурине нашла. Понятно и завидно немножко. Поэтому он, Решкин, и ждал, не дергался. Гурин ухватил портфель и шагнул к Тусе. - Как же так, а? - Я же заходил, сказал, что поеду… - Как же так, Гурин? – повторила Туся, - Поеду и уеду - это разные вещи. Ну, как ты не понимаешь! В салоне переглядывались. Гурин обернулся, махнул Решкину рукой, поезжай, мол. Хлопнуло и сладко пахнуло выхлопом. Гравий зашуршал под колесом. По другой стороне ехала оранжевая фура. На борту было написано: «Возвращайся к нам!» Вот именно. Было б только, куда. Портфель мешал и Гурин сунулся пристроить его в кустах, но Туся не позволила. Так и пошли с портфелем. По полю, до самого холма. Туся молчала, на Гурина даже не взглянула. Но крепко уцепилась за руку, будто кто его, Гурина, отнимал. Они остановились на опушке, огляделись. Отсюда видно всю долину, прибрежные рощи и серые с рыжим поля. Солнце ровно освещало простоватую эту картину. Гурин подумал, хорошо бы здесь, на опушке, дом выстроить. Как раз на полдороге, из одной жизни в другую. Прочный такой домище. А что? Запросто… И никуда не ехать. Тут на горке и жить. До самой старости с маленьким, личным свет-концом, который ничего, оказывается, не меняет.

Категория: «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…»

Просмотров: 83 | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0