Я предлагаю поговорить о творчества Наты Сучковой так, как в наше время говорить о поэзии не принято, и пишу этот текст в полной уверенности, что он будет признан «неформатным» по меркам толстых журналов. Человек так устроен, что мы привыкли рассматривать любое явление, в том числе и произведения искусства, в рамках заданных правил. Однако встречаются такие книги, для оценки которых мало традиционной системы координат.
В наше время, анализируя поэтические произведения, авторы рецензий, как правило, львиную долю своего внимания уделяют рифмам, тропам, языковым особенностям и т.д. Но, говоря о сборнике «Деревенская проза» вологодской поэтессы Наты Сучковой, не хочется останавливаться только на эстетическом аспекте. Одна из главных ценностей этой книги заключается в том, что она занимает совершенно уникальное место в современном литературном процессе.
Есть поэзия, которую нельзя до конца понять и почувствовать в отрыве от социальных и исторических условий. Легче всего это объяснить на классических примерах: скажем, попробуйте-ка проанализировать гражданскую лирику Пушкина, не учитывая особенностей эпохи крепостного строя. Смотрите исключительно на ритмы и рифмы и восхищайтесь лишь языковыми особенностями, объясняйте строчку «И на обломках самовластья напишут наши имена» только тем, что поэт искал эстетически удачное сочетание звуков и словоформ.
В наши дни социально-исторический контекст при анализе поэтических произведений чаще всего игнорируют. Это считается даже неким хорошим тоном. Возникает ощущение, что критики элементарно боятся отвлечься от клише: вдруг их объявят наследниками «социалистического прошлого», когда, наоборот, все поэты и исследователи их творчества были обязаны помнить о своей важной социально-политической функции? Вдруг заподозрят, что рецензенты потому говорят о социальном и историческом окружении поэзии, что не могут отличить ямб от хорея? Однако если отвлечься от этих клише и фобий, если забыть о советских комплексах, и принять как данность, что поэзия - это не сферический конь в вакууме, что она существует еще и как часть общественной жизни, можно наблюдать очень интересные процессы в современной литературе.
Деревенская тема в ней занимает совершенно особое место, а, точнее, не занимает никакого. Исследователь Владимир Шапошников, профессор, доктор филологических наук, проштудировал тексты ведущих авторов России, тех, чьи издания есть в каждом книжном магазине страны, и сделал вывод: «Современная литература есть литература городского аспекта и пафоса. Впечатления о деревне имеющиеся нечастые – дачные, сторонние. Они по сути тоже городские. И просторечие – это речь города» (Шапошников В., Тенденции современной литературы в языковом аспекте// )
Подавляющее число прозаиков и поэтов, если и обращаются к теме деревни, то совсем не знают села и черпают вдохновение либо из дачных переживаний, либо из сборников времен Николая Рубцова, Ольги Фокиной, Виктора Коротаева и т.д., но дело в том, что с 60-70-х годов прошлого века сельская жизнь кардинально изменилась. Нынешняя деревня - это либо бескрайние поля без единой избы, либо поселок городского типа, где успешно торгует типовой мини-маркет с той же кока-колой и сигаретами «Bond» в ассортименте, что и в любом супермаркете Москвы. И вместе с реалиями изменилось и самосознание деревенских жителей.
Поэтам, особенно чутким к «движению души», все реже удается поймать нефальшивую ноту при обращении к теме деревни. Как показывают и доказывают тексты, авторы, особенно жители мегаполисов, отделены от своих же персонажей и художественных образов тонким стеклом городского менталитета: они видят деревенскую жизнь, но не чувствуют её, остаются сторонними наблюдателями, а без искреннего сочувствия поэзия либо скучна, либо лжива. На этом фоне сборник «Деревенская проза» воспринимается совершенно по-особому. Прежде всего, он возвращает в литературу тему деревни, но не в традиционной подаче почвенников, а на новом витке развития.
Поэтесса знает тот мир, о котором пишет, не по стихам Рубцова и Фокиной, не по идиллическим фильмам и не по «чернушным» телепередачам. Автор ощущает саму себя частью «Деревенской прозы». Лирический герой Наты Сучковой не сторонний наблюдатель, он «соучастник». Книга поэтессы похожа на мозаичное панно, составленное из картинок-стеклышек жизни в провинции. Мини-сюжеты на редкость актуальны и на редкость правдивы. К примеру, как ясно из стихотворения «Утоли пепси-кола его печаль», деревенские жители пьют вовсе не медовую бражку, потерявшую свою крепость еще в былинные времена Белова и Шукшина. Мальчишки и девчонки бегают не в ночное (некоторые современные деревенские ребятишки лошадей и в глаза-то не видывали, как и их городские сверстники), а в ближайшие березки, «в которых девчонки курят/, в которых мальчишки пьют».
Показывая сиюминутные изменения в сельской жизнь, поэтесса не забывает о вечных приметах провинциального, в том числе деревенского, бытия. Ее лирический герой постоянно балансирует на грани бинарной оппозиции «миг - вечность». К примеру, жизнь деревенской молодежи чисто по внешним признакам сейчас мало отличаются от жизни городских сверстников: всюду парни и девушки сидят в Интернете, смотрят «Сумерки», наряжаются в готов и эмо и т.д. Однако как ни рядись, в деревне по-прежнему природа берет верх над человеком. Меняется мода, поколения и их увлечения, но менталитет, и климат который отчасти этот менталитет и сформировал, остаются все теми же:
Такой мороз, что, коль придёт охота,
он каждого раскрасит и прищучит:
у юношей, расписанных под готов,
матрёшечные розовые щечки.
Эти простые на первый взгляд строчки дают толчок для более глубоких размышлений: можно сколько угодно лакировать российскую действительность под требования космополитичной современности, но как ни гримируйся и ни« лакируйся», все равно сквозь наносные слои проступят «матрёшечные розовые щечки», стоит только русскому морозу «прищучить», как следует. То есть вечное побеждает сиюминутное, вологодский парень из глубинки останется вологжанином и в косоворотке, и в приталенном пиджаке европейского кроя по последнему писку моды.
Поэтесса находит в неприглядной исконно-посконной деревенской прозе великую поэзию бытия. Очень показательно в этом отношении следующее стихотворение:
Стоят, сполна всего помыкав
среди затоновской шпаны,
у бара «Золотая рыбка»,
торжественные, как волхвы,
чернее угря Вася-Череп,
белее моли Вася-Хан,
стоят в рождественский сочельник,
фанфурик делят пополам.
И мимо них – куда им деться?
не раствориться никуда -
везут на саночках младенца,
и загорается звезда.
Соотношение низменной картины - алкашей, которые «фанфурик делят пополам», - и антуража святого праздника неожиданно облагораживает персонажей этого стиха, и возвращает нас к истокам христианской морали, когда Спаситель на вопрос, почему он обращается к мытарям и блудницам, отвечает: «Не здоровым нужен врач, но больным».
Любопытно, что есть почитатели творчества поэтессы, которые сравнивают это стихотворение с рождественским циклом Иосифа Бродского. Но сравнение не вполне удачное: в стихотворениях Бродского евангельский миф творится ровно так, как сказано о нем в Библии, и именно эстетика евангельского контекста, через века утратившая национальный колорит, ставшая достоянием всего мира, волнует поэта больше всего. Для Наты Сучковой напротив миф в его библейской первозданности вторичен, а на первый план выходит именно русская провинциальная действительность начала XXI века. Образно говоря, лирический герой Бродского вместе с волхвами преклонил колена у колыбели Спасителя, а лирический герой Наты Сучковой стоит у сельмага в захолустном городишке, но это нисколько не принижает поэтический образ. Рождество везде и всегда одно и то же, святой праздник наступает для всех и всюду. Парадоксальным образом для грешников-«бражников» из безымянного райцентра таинство и свершается в первую очередь, ведь Христос для того «в тленную плоть оболкийся», чтобы искупить грехи людского рода. Это отношение сформировано совершенно в русле христианской морали в русской ее традиции, когда пьяниц с одной стороны считают грешниками, а с другой стороны заранее их прощают, так как нет такой русской семьи, где не было бы своего «бражника».
Если уж говорить о литературных корнях, то, скорее, поэтесса наследует опыт минувших поколений поэтов-земляков, а именно «деревенщиков». Взять хоть стихотворение "Баба Маня". Старики в произведениях почвенников - это всегда оплот мудрости, но не книжной, а от земли. И Сучкова совершенно в этом русле заканчивает свое стихотворение: «А мы сидим в своих высших и только глазами хлопам». То есть мы со всеми своими вузами никогда не переплюнем необразованных деревенских стариков с их мудростью «от корней». Такая вот абсолютно типичная, ставшая хрестоматийной для «почвенников» мысль.
Обратим внимание и на образ старика из стихотворения «Этот дед он елку не наряжает". Таких «дедов» в литературе «деревенщиков» (как в прозе, так и в поэзии), десятки. Эти персонажи традиционно одиноки, нелюдимы, сосредоточены на диалоге с природой и животным миром и тоже, как баба Маня, претендуют на мудрость «от земли». У Рубцова это, например, "Добрый Филя". Помните, "Филя любит скотину, ест любую еду", и заканчивается стих строчками: "Филя, что молчаливый? А о чем говорить"?
Теперь смотрим у Наты Сучковой:
Разве только собака - и визирь, и советник,
и тепло живое, и благодать,
понимает, просто не может ответить,
для кого тут ёлку-то наряжать?
Как Филя молчит, сосредоточенный и созерцательный, так и дед у Наты Сучковой общается с миром на духовном, невербальном уровне, кроме того, совсем, как Филя, он ощущает себя всего лишь малой частью мироздания.
Что интересно, вологодские поэты нового поколения сами эту связь с предшественниками (Рубцовым, Фокиной, Груздевой, Коротаевым и другими) либо не осознают, либо не хотят осознавать принципиально из-за того имиджа, который сформировался у направления почвенников. Лучше всего об этом пишет поэтесса из Вологды Наталья Усанова: «В том поколении вологжан, к коему отношусь я, с детства воспитали стойкое отвращение к традиционной российской культуре и к авторам, выросшим на её почве. Неприятие подготавливалось всей закоснелой системой образования и культуры. На всех праздниках извечно мелькали в тему и не в тему напяленные народные костюмы, песни в деревенском стиле, пляски а-ля рюс. Только сейчас я начинаю понимать, что во всей этой паскудной показухе от подлинной народности была одна форма, а содержания не было. До содержания этого копать и копать».
Как мы знаем из литературоведения, автор предполагает, а история располагает: поэт нового поколения может относиться к творчеству предшественников, как душе будет угодно - любить, ненавидеть или даже оставаться равнодушным. Вот только полностью игнорировать чужой опыт не получится ни у кого, ведь по известной филологической аксиоме, когда автор берет чистый лист бумаги, на этом листе уже записана вся история литературы, включая творческое наследие «деревенщиков», которые, так уж сложилось, преимущественно были либо сибиряками, либо вологжанами. Ната Сучкова представила читателям свою версию «деревенской прозы», но эта версия основана не на пустом месте и уж точно не на эстетических изысканиях Бродского, бесконечно далекого от жизни вологодских райцентров. Корни этой поэзии следует поискать как раз в «традиционной российской культуре».
Для примера возьмем более позднее стихотворение Наты Сучковой:
Хорошо да сладко спати, не бояся мертвых,
в старом бабкином халате на грудях протёртом.
Никого не узнавати, точно знать, наверно,
в новом матушкином платье, что твоя царевна.
В одеяльце тонкой байки спать да спать укрывшись,
в тятькиной линялой майке с лопнувшей подмышкой.
Мало кто из современных городских читателей (если у них нет специального филологического, этнографического и т.п. образования) понимает, что речь в стихотворении идет о старинном обряде деревень Русского Севера. Новорожденных пеленали в одежду старших членов семьи, потому что по поверью таким образом младенцу передавалась сила, здоровье и красота его предков. Малышка может «сладко спати, не бояси мертвых», потому что ее защищает весь род от умерших пращуров до ныне живущих членов семьи. Таких «культурных кодов», понятных деревенским жителям и знатокам традиционной культуры, в поэзии Сучковой немало.
Вот и еще один пример:
Как круглей всего земля с северу,
Как наелися теля клеверу,
Не мычат, а голосят-охают,
Точно в каждом с порося облако!
Бабы ахали себе в подойники,
Зоотехников зовя и угодников.
Ну а к вечеру пришел недотыкомка,
Проколол пуза телям вилкою —
Колыхались по задворкам простыни,
Выходил дух звонким шипом-посвистом.
И стоят теперь теля на лугу,
Каждый — с дырочкою в левом боку.
Немногие из горожан поймут, какие деревенские реалии описаны в стихотворении. В тексте они кажутся сказкой, на самом деле речь идет о выпасе телят на первом урожае клевера. Молодые животные часто объедаются лакомством - свежей травой, и вздувшиеся животы протыкают специальным устройством, после чего воздух действительно выходит со «звонким щипом-посвистом». Считается, что такое несчастье случается с телятами по вине нечистой силы. В народной поэзии есть заговоры для борьбы с такими случаями, и стихотворение «Как наелися теля клеверу» неразрывно связано с традиционной деревенской культурой.
На вопрос, почему в современной литературе мало желающих вести подобные «раскопки», помимо пояснений Натальи Усановой, можно дать и еще один вариант ответа. Профессор, доктор филологических наук Игорь Шайтанов пишет: «В России веками пафос культуры был пафосом собирания, централизации. Провинциализм – знаком отпадения и даже выпадения из культуры. Об этом свидетельствует русская классическая литература, либо суровая к провинциальной жизни, либо ее мало замечавшая. Были исключения, но, в основном, не среди писателей первого ряда, по давно установившейся формуле, составляющих традицию от Пушкина до Блока. Правда, XX век начался бунтом: «Собирательная природа Блока, его стремление к централизации стиха и языка напоминают государственное чутье исторических московских деятелей…. Футуризм весь в провинциализмах, в фольклорной и этнографической разноголосице» (Шайтанов И. Что такое культура провинции?//Вологодские пенаты, или Пятая Вологда. – Вологда: Книжное наследие, Череповец: Порт-Апрель, 2008.)
В XXI веке информационных технологий и тотальной глобализации эта исторически обусловленная тенденция усилилась до максимума. В самом сознании авторов и их читателей живут установки, воспитанные веками: к примеру, гораздо «престижнее» для поэта сравнение с Бродским или Гумилевым, чем сравнение с Рубцовым. И дело тут вовсе не в значении творческого наследия этих поэтов, дело в том, что «провинциализм - знак отпадения и даже выпадения из культуры». Сама тема - деревня, сельская жизнь, природа, традиционная народная культура - дискредитирована и в глазах общества, и в литературном пространстве. «Исконно-посконное» - это нечто немодное, смешное и неинтересное. Кроме того, после эпохи «деревенщиков» это еще и предмет для политических спекуляций, инструмент манипулирования общественным мнением.
В сложившейся ситуации для автора легче и проще писать на «темы из мегаполиса» (тем более, что они гораздо более знакомы, чем провинциальное бытие). Это позволит проникнуться «пафосом централизации» и стать сопричастным с одной стороны к той самой «классической литературе, либо суровой к провинциальной жизни, либо мало ее замечавшей». Это гарантирует понимание со стороны просвещенной читательской аудитории, считающей провинцию чем-то, что не заслуживает особого внимания. То есть, чтобы стать «писателем первого ряда» надо жить в столице, мыслить, как столичный житель и творить, как гражданин России, а в наши дни еще лучше, как гражданин мира. Так думают, конечно, не все, но это распространенное клише стало почти архетипом русского менталитета. Эта установка существует в подсознании не отдельных людей, а целого народа.
«Деревенская проза» - счастливое исключение из правил. Эту книгу приняли и земляки поэтессы, включая жителей сел и райцентров, и столичные интеллектуалы. Сборник получил ряд наград на престижных конкурсах и премиях, включая Международную Волошинскую, Малую Бунинскую, «Московский счет» и т.д. Кроме Наты Сучковой, есть и другие авторы, не желающие мириться с традицией, и считающие провинцию равновеликой центру, но это в основном прозаики. Например, представители направления «Северная проза» карельские писатели Дмитрий Новиков, Ирина Мамаева, Алексей Бушковский, Яна Жемойтелите, а также сибиряк Михаил Тарковский и некоторые другие смельчаки, бесконечно влюбленные в жизнь российской глубинки. Проанализировав социально-исторический контекст, не отвлекаясь на всевозможные клише и требования «формата», мы видим, что сборник «Деревенская проза» является уникальным явлением не только в литературе, но и в жизни российского общества. Он меняет отношение к провинции, показывает, что не бывает «второсортных» тем, и глубинка - это не «знак отпадения», это иная культура, до содержания которой «копать и копать».
|
