Однажды Игорь Гусаров убил трясогузку шишкой. Можете представить себе, какой это нелепый, притягивающий к себе недоразумения человек? Вздорные предметы, вроде той шишки, липнут к нему, как булавки к магниту.

Когда утром звучит горн, на ходу прокашливаясь и просыпаясь: «Та-рá-та-рá-та-рá – кхе-кхе-кхе – та-тá-ра-та-та-рá…», в палате начинается сонное муравьиное шевеление. Другие мальчики еще не в силах разомкнуть словно слепленные оранжевым  пластилином веки, а он уже выходит в коридор, перекинув через плечо полотенце, черно-желтое и ворсистое, словно шкурка гигантского шмеля, – пример идиотичной вещи, вызывающей страстное желание поглумиться у товарищей по отряду.

Телевизор бубнил, сковородка шкворчала, ножик чикал молодую зелень, а я бегала среди этого  воплощенного равноправия  полов от стола к печке, стараясь не задеть собаку, проводившую лежачую демонстрацию своих собачьих прав.
 Дети занимались каждый своим делом: опечаленный старший  не играл в «Тетрис» на своём компьютере, а  чертил свои замысловатые  программные схемы, а малой, пристроившись  рядышком, тоже  тихо рисовал каракули.
Муж классически читал газету.
И никто мне не виноват: сама пообещала приготовить что-нибудь вкусненькое, вот теперь и вожусь в третьей половине дня, отдав педагогическому труду первую половину дня, а пейзанскому – вторую…

...В городе осталось три антикварных магазина, торгующих ветхой отрыжкой времени. В тесных залах толпилась резная, изъеденная жуками мебель, матово отблескивали мутные зеркала, потемневшие картины затягивала паучья сеть кракелюр. Куклы там тоже были – томные фарфоровые красавицы в бархатных платьях и кружевных панталонах, деревянные умильные ангелочки, белотелые пупсы. И ни одной англичанки – тряпочной, кроткой Долли в расшитом чепчике. Вислоносый грек из «Лавки Древностей» развел руками – нет, не встречал. Посмотрите на «блошке», пройдитесь по сэконд-хендам, но вряд ли, вряд ли, скажу я вам, молодой человек…

Началось с того, что Почекаев Андрей Спиридоныч полюбил Сясьснаб. Как говорится, пятьдесят на пятьдесят: либо за Сясь, либо за снаб. То ли за виды на речку-кривотечку Сясь с прилепленными к ней угрюмыми зарослями, то ли за возможность их вырубки. Как бы там ни было, чувство Андрея Спиридоныча очень скоро перестало быть интимным, и он принялся доставать односельчан речами о вони от мусорных куч и детей Кольки-алкаша. Народ скорее верил, чем нет, в благие намерения Почекаева, однако не любил его за волнительность и непонятные слова. Глава поселковой администрации назначил пламенного Спиридоныча замом. Кучи стали меньше, Колькиных детей отмыли и куда-то увезли, поперек Сясьснаба положили асфальт. Машина Почекаева продолжала носиться с угрожающим видом, теперь местами по ровному, но в главном все было по-старому: Сясь течет, лес шумит. И, слава Богу.

Проснувшись, молодой господин Слуцкий был удивлен и испуган: по его кровати ползали тигрята. Что вдруг? Он отлично помнил, как засыпал совсем один, и даже соседка по квартире на этот раз уехала к детям. А тут раз – тигрята!

Бочком-бочком господин Слуцкий выбрался из-под одеяла и скатился на пол. Он знал, что тигры – хищные животные, даже если маленькие, как кошки. Медленно, стараясь не привлекать к себе внимание, он пополз к выходу. Тигрята Слуцким не заинтересовались.

Очутившись за дверью, он вновь обрел способность спокойно мыслить.

На планерке главврач сегодня орал: – кто опять ставит канистры не на место? Я сколько раз говорил, пожарный выход не загораживать! Опять перепутали концентрацию формалина! Сто раз уже было сказано: это пяти-, а это тридцатисемипроцентная. Вы что, дебилы, не можете прочитать, пять процентов или тридцать семь?

Стефания в ответ:

– А что тут странного, у сотрудников после восьми часов на кособоких стульях, которые вы нам еще в прошлом году обещали поменять, не только спина отваливается, но и голова!

И я уже знал, что скажет главврач:

– Фрис одер штирб. Сожри или умри.

Не нравится – уходи, то есть.

Куда уйдешь, в Берлине безработица.

Тем более если ты иностранец.

Еще в школе отец мне сказал – иди на медфак, мало ли, как жизнь сложится, врачи даже в лагере на особом счету и всегда выживут. Я хотел быть художником, но послушал его и пошел.

Я слышу, как поворачивается в замочной скважине ключ, открывается дверь и входит мама. Я знаю, что это она, потому что в квартире никто больше не живет. А мама знает, что на кухне могу быть только я, потому в ее жизни осталось только двое людей, которые могут к ней придти. И один из сыновей сейчас живет очень далеко.

Я внимательно смотрю на нее. Как же она постарела. Я только сейчас это заметил. Морщинки паутинкой времени протянулись из уголков глаз и оплели все лицо. И все же, она осталась прежней. Время не властно над ее теплотой. Ее улыбка … она словно целует ей издалека.

– Тася, Тасенька! Проснулась? Давай температуру посмотрим, осторожно, не двигайся, градусник не трогай…

Тася ненавидит градусник – сколько бы мама ни грела его в ладонях, он всё равно ледяной, да еще что придумает, то и показывает. Вчера Тася хотела встать и поиграть, но мама посмотрела на градусник, и Тася осталась в постели. Сейчас градусник сказал, что температура упала. Но Тасе тяжело и душно.

– Может, прошел кризис уже? – сама у себя спрашивает мама, гладит Тасю по голове, кладет на лоб прохладную ладонь, и Тася открывает глаза.

От маминой ладони ей становится легче, Тася пытается сказать, но губы не слушаются. Наконец получается:

– Про… Муру…

Майя совсем не понимает по-русски. Андрей не знает фарси.
Чтобы хоть как-то понять друг друга, они объясняются жестами, каким-то невнятным мычанием, состоящим из странной смеси русского, фарси и узбекского – Андрей когда-то работал в Навои, на горно-металлургическом, и с того времени помнил несколько фраз из “базарного” словаря. Это раньше ему что узбекский, что фарси – один черт, всё один кишлак – “Кызыл Кетмень”. И только когда увидел, что Майя почти его не понимает, что-то в нем заскрежетало и заскрипело, и многое стало думаться…

Город у нас славный, с историей. Имя его и в документах всяких есть, и даже в летописи. Стоит он на реке, от которой имя пошло. Город как город, не такой уж и большой. Кто говорит - тыщ пятнадцать населения, в путеводителе — двенадцать написано. А пройтись по улицам, по сторонам поглядеть - может, уже вовсе и семь...

Как он жил в микроскопическом закутке свободы. Когда он, лишившись жалоб, ловил ртом воздух, когда он, чувствуя нервы подоконника, раздвигал себе лёгкие, вдыхая пространство. День, шаркающий рутиной, нависал над его лбом. Он чувствовал себя горьким, его нельзя было пить, он отравлял круговорот веществ своими мыслями, он думал ядом и старался перестать, затыкал уши руками, рот, глаза, затыкал и каждую пору, чтобы только не испаряться этими страшными ядами, но рук не хватало, и какие-то боги оранжевых земель, где проходила выставка его мыслей. Он говорил: Энт боится, Энт трус, посмотрите, какой он трус, ехал в город и впадал в геометрический страх, так, что его лицо начинало ездить, фонарь челюсти и птицы в различных движениях, сгустки птиц, и слюни рта – и надо было различить, но он не знал, как различить. И крепкий стенной послушник сливал на него офисный мех удуший, и город пах, как местописание, но выше, и слюни летели изо ртов – перелётные слюни.

Человек упал и умер. Он почти не успел почувствовать боли. Потом говорили: это было лучшее из того, что вообще могло произойти с ним. Слишком выпал из реальности. Просто пора было уже умереть.
Наносивший удар не стремился убивать – он не понаслышке знал, чем это грозит. «Ну, понимаешь, начальник, это же западло, когда в наш районный центр притаскивается тачка с питерскими номерами и какой-то лох в костюме пялится с наглой репой, типа на отдых приехал. А трубы-то горят, ну и просишь его, как человека: брат, дай полтинник опохмелиться. Что он ответил? Ну, вот что ответил – за то и получил по морде. А то, что он тыквой воткнется в какую-то трубу, кто ж знал?»
Приехавшей на следующий день из Петербурга заплаканной женщине выдали свидетельство о смерти мужа, 33-летнего Арсения Дмитриевича Петрова.

В цветочном магазине Вишнева приобрела семь белых хризантем, дрожавших и выпуклых, как набитый живот ее кота. В магазине канцтоваров – две простенькие деревянные рамки формата А4. После чего она перешла улицу и забежала под козырек, ощетинившийся над главным входом здания, как хвост разведенного моста. На крыльце было натоптано и накурено. Слабые люди в тапочках, халатах и накинутых впопыхах плащах пускали из-под козырька неуверенные струйки дыма и наблюдали за проходящей жизнью. Вишнева неохотно потопталась у входа и втащила свое тело внутрь.

По холлу растянулась очередь, в несколько раз сложенная пополам, как поезд на игрушечной железной дороге. Дешевые пластмассовые сидения были загромождены изнывающими посетителями.  Создавалось впечатление провинциального вокзала. Не хватало только чемоданов и буфета с дешевым коньяком и бутербродами. 

Самое дорогое у человека - это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно…
Н.А. Островский

Все в огне гореть будете в неугасимом!
А.Н. Островский

Маленький Даня не слишком боялся смерти. Точнее, он попросту не совсем в неё верил.

- Умирают старенькие, - учила его бабушка. – А маленьким зачем умирать?
- А вот ты, баба, старенькая. Ты тоже умрёшь?
- Умру когда-нибудь, сына. Все умирают. Даже Бог – и тот умирал. Только он потом воскрес. Ты запомни.
- Не хочу-у, - кривил ротик Даня. – Не на-адо, баба. Не умира-ай!
- Ну хорошо, сына, не умру. Я не умру.

Истинное призвание каждого состоит только в одном – прийти к самому себе. Кем бы он под конец ни стал – поэтом, безумцем или пророком, – это не его дело и в конечном счете неважно.

Г. Гёссе, «Демиан».

Допустим, какой-то человек, назовём его Миша, прожил унылую, серую жизнёнку, которой, в общем-то, не особо рад, как не особо рад своей скучной ненужной никому работе с небольшой зарплатой, сварливой и некрасивой жене, которая уже давно исполняет – именно, что исполняет и только, – супружеский долг в позе «бревно», истрёпанному, плоховато сидящему, костюмчику, слегка пересоленному или недосоленному обеду, который готовит некрасивая и сварливая жена… 

Однажды молодой монах, чьё имя мы не будем называть, ибо оно незначительно, сопровождал в горах своего учителя, великого просветлённого мудреца, чьё имя невыразимо иначе, чем на языке китов, и поэтому, даже назови мы его, оно всё равно неуловимо для человеческого уха. 

Молодой монах был лучшим учеником великого просветлённого мудреца и скоро он должен был тоже достичь просветления и съесть сердце своего учителя, чтобы занять его место. Так нашептала свинья, когда её голову отделяли от тела. Это произошло недавно, во время приготовлений к торжественному застолью в честь праздника Осквернения кармы. 

Да, это был необычный буддийский орден. Его философия была противоположна той, которой придерживается большинство буддистов. Монахи этого ордена стремились не очистить свою карму, чтобы подняться до уровня сознания Будды, а наоборот – испортить свою карму, чтобы пасть в цепи реинкарнаций на самое дно. 

Саньку в нашем кубрике звали еще «Бухенвальдом», прочие ребята дали ему кличку «Тощой». А все из-за его непомерной худобы. Честно признаться, более худого человека в жизни я не встречал, ни до того, ни после. Практически это был скелет, обтянутый шкурой. С самого начала у меня у меня было подозрение, что у него что-то не в порядке с желудком. Однако ел он все, что нам давали и болел крайне редко. Может быть, впечатление худобы усиливалось оттого, что Санька был довольно высокого роста, и весь какой-то членистоногий. Как выяснилось позже, здоровье у него было - дай бог каждому из нас.

Шла обычная репетиция. Вся труппа умещалась на первых двух рядах – остальной зал был пуст. На ступеньках сцены сидел режиссер Вячеслав Иванович Батурин и читал вслух новую пьесу:    
 «Квартира Седовых. Леонид стоит у окна, глядя куда-то вдаль.  Марина взволнованно ходит по комнате: «Мы все время молчим – нам уже не о чем разговаривать. Я не могу так жить, Лёня, это самообман».
- Само-обман, - вполголоса передразнила его уборщица, стоявшая на верхнем ярусе и недовольная тем, что репетиция затянулась, - тебе бы в войну лебеду пожрать… само-обман, - и с остервенением скребла шваброй пол.
 

1. Январь

Уже месяц, как облака, похожие на обледеневшую слизь, покрыли Ереван толстым панцирем. Иногда светило матовое солнце, и был грязный, серый, безысходный, длинный январь. Таким же серым и несколько потерянным казалось здание кинотеатра «Москва». Они сидели в кафе, в фойе кинотеатра, пили кофе, курили. Прямо в пальто и куртках – отапливались только кинозалы, в фойе же было холодно, почти как на улице.

- Зайти, что ли, кино посмотреть? - с натянутой улыбкой сказал Рубик.

- Лучше мерзнуть, - отозвался мрачно Арам.

- Неохота что-либо делать, - сказал Товма. - Вообще, ничего.

У Рубика была странная внешность. Меняющаяся. Ему было далеко за сорок, как и Товма, но порой ему нельзя было дать больше двадцати пяти, а иногда – все шестьдесят.

Командир самолета  поприветствовал пассажиров. «Пристегните ремни безопасности», - прозвучал голос стюардессы.  Самолет грозил вылететь вовремя из Еревана. Но вдруг что-то проскрежетало под днищем, машина зафыркала и вздрогнула. Через некоторое время пассажиров попросили покинуть борт самолета.