Как он жил в микроскопическом закутке свободы. Когда он, лишившись жалоб, ловил ртом воздух, когда он, чувствуя нервы подоконника, раздвигал себе лёгкие, вдыхая пространство. День, шаркающий рутиной, нависал над его лбом. Он чувствовал себя горьким, его нельзя было пить, он отравлял круговорот веществ своими мыслями, он думал ядом и старался перестать, затыкал уши руками, рот, глаза, затыкал и каждую пору, чтобы только не испаряться этими страшными ядами, но рук не хватало, и какие-то боги оранжевых земель, где проходила выставка его мыслей. Он говорил: Энт боится, Энт трус, посмотрите, какой он трус, ехал в город и впадал в геометрический страх, так, что его лицо начинало ездить, фонарь челюсти и птицы в различных движениях, сгустки птиц, и слюни рта – и надо было различить, но он не знал, как различить. И крепкий стенной послушник сливал на него офисный мех удуший, и город пах, как местописание, но выше, и слюни летели изо ртов – перелётные слюни.

И человек стоял, зажмурив жизнь, стоял, собравшись в небытие, чтобы только не думать, но и не убить себя, выкручивая руки в кулаки, держал нейтралитет, захватил его как в плен, но тот отчаянно отбивался, и, стоило немного распустить себя, как пленник вырвался, и Энт кричал на него, молчал на него с тугим лицом – готовая бомба тишины. Но это снова не помогло.

Как запускалась жизнь – руки раскрылись в пальцы, волосы выросли, мышцы натянулись на собственную функцию мышц, и он пошёл, раскидывая ноги по шагам, и он двигался, как заново вжитый в судьбу, и в голове его кишели ядом мысли. Энт отворачивался, старательно вжимался в воротник, чтобы не думать в сторону людей, но что-то било изнутри. Я не могу не думать, не могу не думать…

Оно боролось за себя – человеческое мышление, и он пришёл к какой-то выращенной стене, там было множество камней, и все такие холодные. Провёл рукой, затем прижался к ней спиной, закрыл глаза и начал пихать своё тепло в эти щели. Надо было убедиться, что это всё-таки стена, и она ела его тепло, как стена. Так он становился холодным, избавленный от чувств, Энт садился на землю, и видел землю, и видел поле, засеянное крыльями травы, которая никак не могла взлететь. Из глаз его цветком тянулась сказка, в ней было много зелёного цвета, и он говорил: вот, я всё же умею, всё же умею не бояться, не думать эту отраву. Но стоило ему отойти, как новый яд сочился в голову, струи заливали лицо, протискиваясь через лоб. Может, это пот? – пытался он утешать, но это был не пот, это были мысли, отрава, гадина, закрытая в его голове. Отстать от меня, уходи, уходи! – он скрябал руками и что-то пытался отряхнуть, но этот яд… Он разворачивал руки, и они болтались длиннющими шлангами у него из плеч, и можно было достать кота, сидящего поперёк трубы, или поперёк горла, или можно было стать бизнесменом или достать кота… Энт сжимался от нового приступа. Стереотипные мысли, истины прогнившие ломились в его мозг, и весь этот яд коллективного мышления – это нападало изнутри, и что бы ни делал, они снова являлись, отравляя его существование.

Больше уже не мог выносить: прямое подкатывало. Он шёл, и какой-то человек с зелёной головой, у него вместо волос были водоросли, более иодовитые, полезные мысли, не полезные можно не думать – только те, что хорошо усваиваются, и Энт смеялся над его изобретением, пока не понял, что это не водоросли, это нервы, он просто вывернул себя – этот человек, и Энт тоже попытался вывернуться, но стало так больно: как яд попал на слизистую оболочку, и заболели глаза, отравились глаза, заболели гланды, и даже язык, как животное, получил свою порцию отравы и издох. 

На подламывающихся ногах Энт шёл, доверяя чувствительности своих подошв, и наличное бытие поднималось и тыкало в него указательным жестом, показывало: вот оно, нутро, вот оно, живи нутром, достань его, как тыльное вековое, такое бесстрашное – греет, греет. Услышав это, он останавливался и опускал голову в смирении, надеясь рассмотреть внутреннее содержание, но вокруг сразу же люди появлялись обезличенные как тёмные комнаты без пространства, и они наступали так: поживи, поживи, стискивали своей темнотой, и яды только усиливались внутри. Надо было сражаться, а они подходили и отдавали свои головы.

Это не то, не то… Так он растолкал их и пошёл в злобный бар, налился там собственной кровью. А когда вышел, это было хуже, чем раньше, и слезоточивый воздух укутал горло, было так нестерпимо жить. Он смотрел на людей, и всё не мог разобрать, знают ли они про ядовитые мысли? И он всматривался в них, делил их на людей, отрезал от целого куска по определённой форме. Вот человек, и он трясётся – оболочка, оболочка трясётся, отваливается и подпереть бы с различных сторон. Простите, а вы мыслите ядом? Вы мыслите ядом? Но только отворачивались, пряча очевидный ответ. Мир – это кожа, люди – это кожа, и только огромные иглы, через которые вливают обезболивающее. Мы все болеем, но, может быть, заживём, может быть, заживём –  бормотал он, встряхивая стены домов, переставляя местами, какие-то стены – пытался разобраться в фундаменте жизни.

А может, это вообще в окружающей среде, может, это явление? И он припал головой к земле, а там тоже был яд – всё пропиталось ядом, и это был трупный яд. Требовалось повторное воскрешение, какая-то истина, и вот бы вытащить изнутри самого себя. И Энт сжимал своё лицо, он морщился, он бежал, он бодрствовал, он маячил, он прижимался к стене, он играл на игре, он верил в бога, он игнорировал время, он чего только не делал, чтобы вынуть свой ум из всеобщего ума, но ум оставался на месте, и только краешек удалось отщипнуть. Он посмотрел из этого краешка и что-то увидел такое… Я же хожу, меня не носят, я дышу, а не мной дышат, значит, и яд я допускаю сам.

Он вернулся домой и нарисовал круг на стене, маленький круг: отсюда я буду думать. Так он про него решил, и начал думать из этого круга, оценивая какое-то явление, отвечая на вопрос, делая выбор, он думал из этого круга, нарисованного на стене, как пропускал как через фильтр, и яд оседал на стене, не проникая к нему в голову. Неужели так просто? спрашивал он себя и стремился понять, что же такое кружок, и каким это словом зацепить – космос, космос, вы видите, но словом не цеплялось, и он почти успокоился, жил из этого кружка, и всё стояло на своих местах, никто не отравлял ему мысли, ничто не отравляло.

И только последний вопрос, хрупкий такой, тоненький и как бы подступиться, как бы вызнать, чтобы не развалилась конструкция. Он тихо подошел к этой стене, и никакой ситуации не было – просто посмотрел на кружок, потом сильнее и сильней, и в конечном итоге ответ начал проявляться, как ответ, в его голове, но пока очень нечётко, он сощурился и отошёл, чтобы увидеть на расстоянии. И тут громовое вступило в голову – вспомнил, что напоминало: когда-то именно так родился бог, из кружка на стене. Именно так появилась вера.

И Энт замер перед этой фигурой в грандиозной эмоции, и капли катились по лицу,  как маленькие отражения реальности, внутреннее противоядие – слёзы, такие чистые, что можно было напоить младенца.