«Здравствуйте, мои дорогие! Я так по вас тоскую, что в Седлеце первым делом помчался на почту, дабы отправить письмецо, но всё было закрыто наглухо, и я в отчаянии напился какой-то дряни и заснул там же, чтобы не дай бог не упустить почтовика. Разбудила лошадь, поддав головой и испугав до смерти, я спасся от решающего копыта, письмо же 

Пока ехала на автобусе к дедовой деревне, всматривалась в каждое дерево, в каждый поворот дороги. Лет десять прошло, а сосны и изгибы все те же.  Здесь мы останавливались с дедом у ручья передохнуть, и он заодно мыл свой «Москвич». Здесь мы долго искали грибы в лесу, а потом он достал хлеб и сказал, что его лисичка принесла. Лисичкин хлеб. А вон после того поворота мы заезжали к дяде Толе за рыбой. За лёщём-то заедем, чать? Спрашивал он всегда меня. Заедем, отвечала я и уже готовилась выбегать из дедовой машины навстречу вечно играющему хвостом дядетолиному Шарику. Так и захотелось сказать водителю автобуса: за лёщём-то заедем, чать, к дяде Толе? Да, дядя Толя там, наверное, давно не живет, а если до сих пор и сидит на крыльце, то водитель уж точно не знает, как проехать к этому дяде Толе. 

Граф Монте-Кокто

Небольшой южный городок Коктебель на берегу незамерзающего Понта. Небольшой городок, но с приличным размеров портом для рыболовецкой флотилии, принадлежащей бывшему адвокату и нынешнему председателю местного отделения партии «Наше дело». Его красавица дочь собирается замуж за одного из капитанов отцовского корабля, ныне бороздящего просторы Средиземного моря в поисках стай макрели. Бедная богатая Настя, прозванная одноклассниками Мерседес в честь марки автомобиля, на котором ее привозит в школу личный шофер! Бедная Настя так и не выйдет замуж за своего возлюбленного Алешу, заслужившего свое прозвище Дантес после разборки с бандитами из соседнего поселка Орджоникидзе. Да и папаша вскорости умрет от инфаркта после конфискации кораблей, портовых сооружений и коллекции судебных молотков. 

ЧАЙНИК

Порт-Поселок – обычная автобусная остановка: на растресканном асфальте - кучками окурки и семечки, ходят толпами вялые голуби, на стенах - клочкастая дрань объявлений. Рядами стоят сероватые девятиэтажки: первые этажи - снаружи и изнутри пропыленные стекла гастрономов и хозтоваров. Застывшие годы самого первого моего детства, - семидесятые, очень такие советские.

И при всем этом - как-то необычно зелено здесь, сплошные заросли кустов, над ними густятся деревья. Все лето - почти лесная зеленая тень над шоссе.

Мимо фонтана, огромного, сухого уже, кажется, столетиями, - хрущевское колхозное барокко, - вниз, по широко растоптанной тропе.

Когда газете требовалось послать работника в ночное, выбирали почему-то меня. Обычно отправляли на представления ночных клубов: конкурсы красавиц, бои обнаженных девушек в грязи, концерты попа. Организаторы, желающие нашей благосклонности, обеспечивали питание обозревателя, зачастую совпадающее с его гонораром. Поэтому мне редко удавалось вернуться с задания трезвым. И шеф-редактриса Зойка, в целом одобрявшая мое творчество, недоумевала: - Отчего все репортажи Ордынского завершаются однотипно: «Окончание данного мероприятия мне не запомнилось?»

ПО ШКАЛЕ ГИТЛЕРА

В первых числах мая от меня ушла жена.

За месяц до этого я попал в аварию – возвращался из Нью-Джерси, где мы лабали на свадьбе. Процент алкоголя в крови оказался выше нормы и у меня отняли права. К тому же я сломал левую руку. Платить за квартиру было нечем, я продал свой вишнёвый двенадцати струнный «Гибсон» (один в один как у Джимми Пейджа), продал за полцены.

Раздав долги, я сидел в душном баре, пил тёплый бурбон и перебирал различные способы самоубийства. Застрелиться я не мог – на оставшийся полтинник можно было купить разве что рогатку, ядам я не доверял – запросто могли откачать. Оставались низкобюджетные и крайне болезненные варианты: сигануть с крыши или лечь на рельсы. Правда, ещё можно было утопиться, но в Гудзон сливают такую гадость, что я сразу отмёл этот вариант как неприемлемый.

Мастер сказал, что когда я напишу эпопею до конца, то стопудово надо будет переписывать начало. Поэтому я вообще не буду писать начало, раз его все равно переписывать.

Я думал начать с того как попал в этот детдом, но потом понял что ничего про то не помню. Поэтому я решил начать со своего рождения...

Юра-плотник по кличке Закусай жил на окраине, как и мы, но с другой стороны. И хотя деревня наша во все времена считалась великой в размер, встречались мы нередко.

            В детстве, когда бледнолицые истреблялись кукурузной былкой в зарослях кормовых полей, а уцелевшие краснокожие, боевой лук мастерили в рост, с тетивой – из бычьих жил, окончанием стрелы в кованом гвозде, то и после детства можно понять всю мужскую серьёзность к оружию в наших игрушечных войнах.

Перемётные петли звыкнули и засипели долгим, пронзённым от воина словом – не могу. Первый раз, когда, выскрипывая дорожки в саду, подходишь почти понарошку – настом – неожиданный звук заставляет провалиться на месте.

       Неглубоко – до самой невидимой земли. Но ты замираешь от внезапного и ждёшь продолжения. Когда дыра от проёма до стены оказывается неглубокой и холодной, то и входить не хочется – дело забывается. Дверь запираешь на щеколду и стоишь…

Все мы, и пятиклашки, и малышня – жили в «Дзержинце» только один сезон, то есть, учебную четверть,  а они, оба, Золотарёв и Золотарёва,  работали здесь всегда. И летом, и осенью, как сейчас, и даже зимой, когда море было уже холодным и в нём нельзя было купаться. Школа была открыта, и лагерь принимал детей со всего Союза.

Что, сублимируя,
Несу, б.., миру я?
Г. Лукомников

С приходом весны в нашем городе начинают белить деревья и взламывать асфальт. Ночи делаются короче, а вечера – длиннее. Природа идёт навстречу людям, и жить становится чуточку интересней. Вечерами большая часть горожан пьянствует и сношается напропалую. Немногие оставшиеся предаются сублимации. В апреле у нас распускается верба, в мае цветёт вишня и сирень. Всё это страшно красиво, так что для каждого из трёх занятий время самое подходящее. В июне тополя заваливают город пухом. Тогда вновь наступает зима. Но горожане продолжают заниматься любимым делом.

Если бы знать это прежде.

…Узкий галечный пляж, мшистый прямоугольник пирса. Сфинксы рыбаков. И крокодилья спина мыса, замыкающего залив. А между ними – бесконечные повторения волн. Всегдашнее возвращение моря, его дыхание. Вдох-выдох. Снова и снова.

Вот и ты теперь стала звуком, буквой, трепетанием воздуха, шорохом страницы. Ведь это так удивительно, что ты переместилась в область чистых сфер и вместе с тем приобрела особую плотность. Всему этому предшествовала тайная и серьезная работа. Сначала ты возникла одним впечатлением, наугад выбросившимся сцеплением слов, ещё не закруглившихся в строку, потом проявилась в нервном и быстром почерке. Но это ещё не все – сколько было решительных зачеркиваний, неумолимых исправлений, так что порой тебя, первозданную, нельзя было и узнать. Неделями, месяцами выдувались, как стекло, фразы, прежде чем тебя перепечатали безликой кириллицей. Так странно видеть, что это ты, только в новом обличье. 

Эту фотокарточку помню всегда

Она фотографировала себя вытянутым в руке мобильником «Motorola», причем снимки получались лучше всего в ванной комнате, так как там бил яркий свет и пространство узкое и блестящее отражало свет от зеркала, от кафеля, и она нравилась сама себе на этих снимках.

«Повыгибайся милая, здесь можно щелкнуть сверху и тогда будут видны грудочки, здесь можно щелкнуть сбоку и тогда хорошо получается лицо в вполоборота, и волнистые волосы».
 

Год стоял високосный. Листья летели с деревьев покорно и неслышно, ложились на чернеющий асфальт, на сырую, уже подмерзавшую землю, рвались и впитывались в неё. Поезд стучал. Он обгонял листья — посеревшую, деревянную смерть, собранную в кучи по обочинам дорог, шёл наравне с ветром и изо всех сил бил по рельсам.

Я сидела у окна. Оно отдавало холодом, и вечер, необозримо белый над тусклой, стареющей землей просачивался в вагон, падая в белые простыни пассажиров. Я ещё не спала; мой сосед, представившись Виктором, говорил:

Когда все было порушено, не оставлено кочки на кочке, взрыхлено до небес и разровняно, то что же осталось? Фрагменты кореньев и семена стали прорастать и вырастали те же самые деревья, те же самые травы и так же пришлось их поливать и окучивать, и зрели плоды знакомые, те же самые.

Она стояла перед ним и какое-то ощущение крика, истошности: ей хотелось выдавить изнутри это новое состояние, кишащее нервами зелёное нутро, вцепиться, –  и маленькие часовенки веры, и песни внутренних пастухов, раскрытое готовое к упоению небо и грозы, установленные на запястьях, и небо, и грозы, и упившиеся... Господи, что со мной происходит? Она как будто смотрела точно в середину себя, и там все эти страхи, подпираемые частыми воспоминаниями, люками памяти, через которые ей предстояло лететь. Несколько мгновений назад она впервые вошла в эту дверь, и дальше начинался провал, какая-то идея полурассудка, стоило ли так далеко заходить? Она почувствовала, что там уже кит, и надо было стремительно выбирать – шагнуть или продолжать, как и раньше, – жить в ожидании отчаянного милосердия, будучи завороженной собственной грустью.

ПАРАДИЗ

I. РЖАВЫЕ ПСЫ ИСЧЕЗНУВШИХ СЛЕЗ

Снился мне Парадиз. Снился Коктебель.

В подвенечном уборе цветущих персиков и абрикосов. Звезды на небе –  древние, а не красные на дюрале летающих крепостей, звезды на море – глаза сирен и дельфинов, а не прожектора броненосцев, звезды сбитых цветов в луже после весеннего ливня, звезды на мачте ленивого парусника и на бархате крыльев павлиньего глаза.

В этом Парадизе мы втроем – отец, мать и я.

Каждую весну лопата переворачивает землю, безжалостно обнажает молочные корни сорных трав и змеистые подземные бело-розовые жилистые тела пырея, ядовитого и могущественного, как царь смерти и зачатия.

Каждую весну из земли вылезают ржавые гвозди сгоревших и исчезнувших домов.

Синий цвет, как все знают, или, по крайней мере, догадываются, имеет много оттенков. Множество! И моя первая встреча с одним из его оттенков, произошла  в школе. В старших классах я попросила сшить мне на заказ форму, потому что мне до ужаса осточертели все эти убогие, коричневые,  кусачие и неудобные платья! И вот мне ее сшили: длинную, с изящными рукавами,  в ней я чувствовала себя абсолютной королевой. Это была очень темная синяя ткань - то, что я тогда особенно любила, я выбрала ее сама.  Одежду такого цвета, как я узнала позже, носят судебные приставы.