Что, сублимируя,
Несу, б.., миру я?
Г. Лукомников
С приходом весны в нашем городе начинают белить деревья и взламывать асфальт. Ночи делаются короче, а вечера – длиннее. Природа идёт навстречу людям, и жить становится чуточку интересней. Вечерами большая часть горожан пьянствует и сношается напропалую. Немногие оставшиеся предаются сублимации. В апреле у нас распускается верба, в мае цветёт вишня и сирень. Всё это страшно красиво, так что для каждого из трёх занятий время самое подходящее. В июне тополя заваливают город пухом. Тогда вновь наступает зима. Но горожане продолжают заниматься любимым делом.
Мой школьный друг Женя Бериев («как авиаконструктор, не путать с наркомом», - всегда уточняет он при знакомстве) плохо переносит алкоголь. Кроме того, Женя романтичный юноша и ждёт свою настоящую большую любовь. А на досуге Женя сочиняет рассказы и повести.
Писать Женя начал ещё в школе. Уже тогда его до крайности занимала история. Нескончаемые стройные поручики и чёрные герцогини роняли платки и засушивали розы на страницах школьных тетрадок. Ни одну из историй он не доводил до конца. После школы Женя выучился на историка и устроился работать в детскую библиотеку. Там-то, среди запахов старых книг, всё глубже погружаясь в думы о судьбах родины, он решился направить свой талант в русло альтернативной истории. Из-под пера его стали выходить клочки повестей о родине на переломе. Причём на каждом из переломов его альтернативная родина неизменно одерживала победу.
Я сказал «из-под пера», и смысл мой в этом случае прям, как генеральный курс. Женя принципиально не творил на компьютере. «Пальцы должны физически ощущать мысль», - говаривал он. Но и ручка не могла до конца унять нужду творческой души. Воспитавший себя на классической литературе Женя был твёрдо убеждён, что фиксировать вдохновенный поток нужно непременно гусиным пером.
Гусей у нас достать непросто, потому как жители предпочитают разводить кур. Зато в нашем городе полно ворон. Ворона даже изображена у нас на гербе. По легенде, когда войско Лжедмитрия I подошло к нашему городу, в небо внезапно взмыла огромная туча воронья и принялась метаться над армией самозванца с раздирающим уши криком. Видимо птиц всполошили победные звуки труб и литавр наступавших, однако поляки с казаками сочли это дурным предзнаменованием и поспешили обойти нас стороной. С тех пор ворона считается небесным покровителем нашего города. И хотя в Отечественную войну 1812 года наши вороны спасли от голодной смерти многих солдат отступающей французской армии, всё же этот непатриотический поступок едва ли бросит тень на нашу славную историю. Между прочим, через много лет потомки спасённых французов вспомнили о заслугах наших ворон, и теперь мы и французский Лион – города-побратимы.
Так вот, облазив весь город вдоль и поперёк и не встретив ни одного живого гуся, Женя как-то обратил внимание на воронье гнездо среди ветвей старого тополя – прямо у своего дома. Пошарив под деревом, он, к восторгу своему, подобрал несколько чёрных перьев. И творческий процесс пошёл. Как умел, Женя очинивал драгоценные перья, макал их в чертёжную тушь и выводил свои мысли на листах мелованной бумаги. Работа шла муторно, перо постоянно раздирало бумагу и оставляло смачные кляксы, однако Женя и сам писал медленно, так что работа шла. Сестра его чертыхалась, перепечатывая смазанные каракули. Он помогал ей с курсовыми.
Как всякий молодой художник, друг мой предвидел, что все эти незавершённые рассказы и повестушки лишь этап, лишь мелкие ступени, по которым он неизбежно всходит к чему-то большому и главному. И час пробил – Женя задумал колоссальный роман под заглавием «Лоцман».
По замыслу, главным героем должен был стать так называемый «попаданец», молодой человек, наш современник, неизвестным путём внезапно очутившийся в Советском Союзе 1939 года. Попаданец отлично знает нашу историю, а в памяти его ноутбука, занесённого в прошлое вместе с хозяином, по счастливой случайности оказываются исчерпывающие данные по всем остальным наукам. Разумеется, попаданец сразу привлекает к себе внимание органов госбезопасности и лично товарища Берии. Быстро завоевав доверие наркома, товарищ попаданец, втроём с товарищем Берия и товарищем Сталиным, начинает готовить страну к войне с фашизмом.
Благодаря стараниям героя, Берлин удаётся взять уже в 1943 году, едва не успев опробовать на германских городах первые образцы ядерного оружия. А затем троица приступает к построению коммунистического общества, учтя все ошибки и перегибы, допущенные партией за годы её истории. В ближнем кругу герой получает кличку Лоцман за то, что, зная наперёд всех тайных врагов советской власти, способствует их разоблачению, ведя тем самым партийное судно сквозь опасный фарватер. По приговору Особого совещания, герой лично расстреливает из гаубицы товарища Хрущёва. А поскольку все врачи-убийцы своевременно обезврежены, товарищ Сталин благополучно доживает до конца шестидесятых годов. Примерно в это же время экипаж советских космонавтов в составе Юрия Гагарина, Алексея Леонова и Владимира Комарова совершает высадку на Луну. А к началу семидесятых Советский Союз оставляет США далеко позади по уровню ВВП. Действие романа оканчивается в 1984 году Всемирным конгрессом Коминформа, на котором объявляется о роспуске этой организации в связи с полной и окончательной победой социализма на всей планете.
Захваченный мечтой о спасении мира, Женя запоем окунулся в работу. Нацарапав пару-тройку начальных глав, он вдруг ощутил жгучую потребность в читателе. Такая потребность была ему внове. До сих пор он вполне обходился кругом друзей и родных. Круг этот был невелик, но и замысел прежних творений был не столь эпичен.
К сетевым публикациям Женя относился примерно так же, как и к писанию клавиатурой. Но всё-таки я убедил его забросить в сеть начало романа. На «Самиздате» на «Лоцмана» набежали толпы таких же альтернативщиков, устроив многостраничный срач за истинное понимание нашей истории. На менее притязательных сайтах, посетители которых не столь тонко разбирались в исторических перипетиях, оценки были значительно лаконичнее: «Выпей йаду», «тема сисек не раскрыта» и ещё почему-то «спасибо, подрочил».
«Я не ощущаю своего читателя», - едва не плакал Женя. И мы поняли – пришла пора идти в народ.
В нашем городе процветают сразу три литературных студии. Одну из них возглавляет новеллист Белков, другую ведёт эссеист Жиркин, а третью – эпический романист Углеводов. Собрания всех трёх кружков происходят по средам в одно и то же время в разных концах города. Так устроено, во-первых, с целью протянуть культурно-временную параллель к серебряному веку с его кружком «Среда» Николая Телешова, а во-вторых – не допустить предательских метаний последователей по заседаниям конкурентов.
Ещё в нашем городе действует поэтическое объединение «Витамины», возглавляемое скандальным поэтом Семёном Луценко, известным под псевдонимом Виктор Витас. Периодически в блогах участников объединения появляются сенсационные посты, типа «Виктор Витас болен СПИДом» или «Виктор Витас меняет пол». Ещё он знаменит кутежами и непримиримостью к идейным врагам. А драки на заседаниях объединения случаются чаще, чем в салонах прозаиков. К «Витаминам» мы не пошли.
На собрании кружка Белкова нас встретили радушно, накормили домашними чебуреками, угостили свежим пивом, напоили чаем с баранками и посоветовали по возможности больше читать. К сожалению, мастер короткой прозы не любил романов, а уж тем более фэнтезийных и неоконченных.
Чрезвычайный процент сексуальных меньшинств на семинаре Жиркина, удручающе превосходящий все данные статистики, заставил нас почувствовать себя двуликим древнеримским божеством Янусом – так плотно прижимали мы друг к другу свои тылы. Литературные надежды моего друга несколько омрачало то обстоятельство, что большая часть критиков и вообще эстетов нашего города имела активное членство именно в жиркинском кружке.
Председатель городского отделения Союза российских писателей Углеводов ещё в советские времена прославился восьмитомной эпопеей «Вороний грай», в которой он прослеживал семейную историю древнего рода князей Вороновичей со времён Алексея Михайловича и до последнего эмигрантского отпрыска, скончавшегося под Парижем в период немецкой оккупации. Такой род и вправду существовал. Каждую весну весь город жрёт шашлыки в парке бывшей усадьбы Вороновичей. А на развалинах княжеского имения наши школьники регулярно пьют коктейли и теряют невинность. Зимой их водят туда на экскурсии.
По выходе, роман был объявлен диссидентским и запрещён. В девяностые годы Углеводов получил статус живого классика. В двухтысячные слава его поколебалась, но Углеводову было уже не до этого. Последний десяток лет всё существо его занимала одна единственная сверхидея – переписать роман Толстого «Воскресение». Трудно определить, когда и какие именно ошибки классика раскопал Углеводов в бессмертном романе, однако было доподлинно известно, что за годы самоотверженного труда он, по меньшей мере, четыре раза успел целиком переписать роман и как минимум трижды не поколебался сжечь готовую работу без остатка.
Разбирать женин роман Углеводов не согласился, объясняя отказ «недопустимостью псевдоисторических спекуляций» и «бесконечной удалённостью миропониманий».
Все двери разом захлопнулись, и Женя почти смирился с участью писать для потомков. Мне хотелось помочь ему. Из всех известных мне окололитературных людей города, оставался один человек, который, возможно сумел бы дать совет моему другу, хотя к такой помощи я думал прибегнуть лишь в самом пиковом случае. Но кажется, такой случай наступил.
Мой сосед Цезарь Николаевич Мидасов писал. Потребность писать занимала в иерархии его потребностей место где-то между большой нуждой и желанием жить. Сын, внук и правнук докторов и кандидатов всевозможных наук, он начал сочинять стихи в четырёхлетнем возрасте. В пять написал свой первый рассказ-сказку «Жизнь и удивительные приключения маленького ночного горшочка». К шести годам он уже ежедневно вёл подробнейший дневник. В двенадцать он самостоятельно выделил в своей жизни четыре слоя: бытовой, культурный, общественный и метафизический, и с этого дня принялся вести четыре дневника параллельно.
Все прочитанные романы он немедленно перелагал в стихи. Попавшиеся ему поэмы обращал в прозу. И сочинял, сочинял, сочинял. Сочинял буквально всё, в любых возможных формах и жанрах - от скетчей до исповедальных мемуаров и от садистских стишков до акафистов. Что-то из всей этой массы он издавал за свой счёт, что-то публиковали местные газеты и сборники, но львиная доля творений Мидасова не печаталась нигде и никогда, навечно оседая вместе с пылью в лабиринтах его многокомнатной, как сознание, квартиры.
Всё бы ничего, однако многогранный талант Мидасова обладал характерным свойством. Мысли его, подобно стальным опилкам, каким бы замысловатым ни был их бег, в конце концов неизменно притягивались к одному и тому же магниту. Таким магнитом стала для него выделительная система. Тема фекалий красной нитью пронизывала всё без остатка литературное наследие Мидасова. За какую бы идею ни ухватилось его плодовитое перо, можно было не сомневаться, автор сплетёт её с экскрементами самым органичным образом. Таково было свойство его таланта.
Менее продуктивная литературная братия подсмеивалась над Мидасовым, говоря, что он замечательно оправдывает свою фамилию. Ибо фригийский царь Мидас превращал всё, к чему прикасался, в золото, а у писателя Мидасова тоже длинные уши. В ответ сам Мидасов бурчал, мол мало кто знает, но у царя Мидаса не только уши были ослиными, так что женщины его очень любили.
Цезарь Николаевич встретил нас на пороге в старом халате и академической ермолке, словно сорванной с портрета дедушки-членкора. Он приветливо поманил нас, и мы гуськом отправились за ним куда-то в недра его огромной квартиры, больше похожей на пункт приёма макулатуры. Повсюду аккуратными стопками были сложены книги, журналы и рукописи. Некоторые из них доходили до колена, иные достигали пояса, а какие-то возвышались над самой головой. Казалось, что высота каждой стопки рассчитана с математической точностью в зависимости от площади листов и положи сверху ещё хотя бы одну книгу, вся эта конструкция немедленно рухнет, обрушив соседние стопки, как костяшки домино.
Книги и рукописи в стопках были перемешаны без всякой видимой системы, но я наверняка знал, что старик Мидасов точно помнит, куда засунуто каждое из его сочинений, равно как и дислокацию любой книги своей обширной библиотеки. Бумажные столбы росли везде: на полу у стен, на холодильнике, на подлокотниках кресел и спинках диванов, под кроватью и под потолком - на комодах и раздувшихся книжных полках, подобно плющу, они тянулись вверх вдоль длинных ножек обеденного стола, увивали бока шкафов, подпирали пятой ногой табуретки, и едва не до половины заслоняли окна на подоконниках.
Осторожно лавируя между книгами, мы, наконец, добрались до узкого клеёнчатого дивана под угрожающе нависшими полками. Хозяин поснимал с него какие-то пухлые папки и обширные тома с тёмными обложками под кожу. Всё это он аккуратно сложил на ковёр, рассадил нас по углам, а сам пристроился посередине. В этом положении ему всё время приходилось неловко крутить головой, беседуя с нами. Но зато так он мог ласково и учтиво придерживать нас за руки. Его пальцы едва касались моего предплечья, но почему-то у меня было такое чувство, будто стоит мне сделать попытку подняться с дивана, как эти пальцы намертво вцепятся в меня, приковав к гостеприимному дому.
Цезарь Николаевич был страшно доволен. Совсем недавно он окончил очередной монументальный труд «Трактат о мухах», в котором «в увлекательной художественной форме» изложил все имеющиеся у него сведения об этих извечных спутниках человека. Он писал свой трактат всю минувшую зиму, видимо памятуя о том, что художнику необходимо несколько дистанцироваться от изображаемого предмета.
Узнав, что мой друг, давно и упорно пробует себя в писательском ремесле, Цезарь Николаевич пришёл в полный восторг. Он даже выпустил ненадолго мою руку, дабы направить на Женю весь доступный ресурс своего дружелюбия. Он горячо уверил его, что вот как раз сейчас, именно в этот самый переломный исторический момент нам просто-таки жизненно необходима вот такая патриотическая тема, и многажды драгоценней, когда к теме этой приступает представитель молодого поколения, не ведавший, не испытавший, но гениально прозревший сквозь толщу времён, сквозь пахучие навозные наслоения лжи, оболванивания и фальсификаций жемчужное зерно истины.
Заполучив экземпляр романа «Лоцман», Мидасов немедленно предложил Жене принять участие в праздничном концерте для ветеранов, посвящённом годовщине великой Победы. Женя хлопал себя по лбу, называя его дырявым, и всё недоумевал, как же это он мог так опростоволоситься и забыть о наших ветеранах. Ведь они-то как раз и должны быть самыми благодарными его читателями. Цезарь Николаевич обещал всё устроить.
«Ну а теперь, молодые люди, - вдруг проговорил Мидасов, глядя куда-то в пол, - не откажите старику в любезности, выслушать в час досуга его скромный труд», - и пальцы Цезаря Николаевича слегка напряглись, едва заметно сдавив наши пульсы.
Деваться было некуда. Мидасов легко подскочил с дивана и в мгновение очутился на другом конце комнаты у высокой стопки рукописей, приваленной к дверному косяку. Откуда-то из середины её ловко выхватил тетрадь в коричневой обложке, и не успели мы сделать двух вдохов, как он уже снова сидел между нами. Руки его сжимали общую тетрадь на девяносто шесть листов. На обложке белым штрихом печатными буквами было выведено: «Трактат о мухах. Часть I». Страницы в клетку были плотно, без полей, исписаны на каждой строчке.
Мидасов откинулся на спинку дивана и принялся монотонно декламировать своим скрипучим, как вечность, голосом:
«Муха – крылатый зверь. Питается он – говном. И в говне - вся его сила. И от говна – весь род его.
Языков у мухи – шесть. И все они – на лапах. Ходит муха по вкусному – и жизнь ей – мёд. Ну или говно. Токмо мёд на своём веку не единую муху сгубил, а от говна, напротив, мушиному роду завсегда польза и укрепление.
Если нужно узнать качество говна, то нету в этом деле помощника и друга вернее мухи. В добротное говно муха охотно откладывает яйца. В завалящее – тоже, но без энтузиазма.
Чтобы поймать муху, расстелите в местах её обитания надежную сеть. Поместите в центре дольку мандарина, чайную ложку айвового желе или же свежий тирамису. Если ничего из этих лакомств под рукой не оказалось, сойдёт маленький кусочек говна...»
И так далее на девяноста шести страницах с таблицами, схемами и авторскими рисунками. Домой я вернулся уже за полночь.
Всего через несколько дней наш весенний город зацвёл разноцветными флажками и красивыми портретами Сталина. Сразу после Первого мая плавленый сыр на витринах обвязали георгиевскими ленточками, и в город вступило предчувствие нового праздника. Школьники возлагали цветы к мемориалам и разучивали номера. Женя готовился к первому выходу в свет.
Наконец наступило долгожданное восьмое мая. Ближе к полудню мы оделись понаряднее, и, встретившись на улице, пешком пошли до Дома культуры. Женя нацепил жилет и галстук-бабочку, которых я не видел на нём с выпускного. Под мышкой он сжимал папку с «Лоцманом». Горожане постепенно подтягивались к Дому культуры, так что на крыльце его виднелось непривычное оживление.
Первым, кого мы увидели, войдя внутрь, оказался наш подающий надежды поэт Денис Щенков - тщедушный молодой человек с несоразмерно большой для своих узких плеч головой и лицом злого ребёнка. На днях он напечатал за собственный счёт очередной сборник стихов тиражом в триста экземпляров. Сборник был приурочен к годовщине победы и назывался «И я был там». Этими книжечками он торговал со столика в фойе, вкладывая в каждую приглашение на свой творческий вечер. Ветеранам и членам городской администрации он раздавал книжки бесплатно.
Новеллист, эссеист и эпический романист стояли тут же, каждый в окружении компактной свиты учеников. Они уже получили свои экземпляры щенковских стихов, а сам автор успел заручиться обещаниями Белкова и Углеводова написать развёрнутые рецензии к грядущему творческому вечеру. Вступительная статья Жиркина «Пристроимся за молодыми» уже предваряла собой Щенковский сборник. А сам эссеист поминутно приобнимал Щенкова за узкие плечи и поглаживал по большой голове ласково и нежно, как любящий отец почтительного сына.
Через некоторое время в фойе объявился Виктор Витас с другими витаминами и, сурово бликуя очками, сразу отправился в буфет. Подтянулся вскоре и старик Мидасов. Он похлопал Женю по плечу, подбодрив его фразой: «В первый раз и в кустах присесть страшно, а потом – только в путь». Ветераны постепенно собирались в зале.
Наконец начался праздничный концерт. Первыми выступали городские чиновники. Вслед за ними школьники прочли стихи Михалкова-старшего и спели песни военных лет. Каждый самодеятельный кружок подготовил какой-нибудь номер. Даже секция каратэ провела показательные выступления. Затем подошёл черёд творческой элиты города.
Цезарь Мидасов произнёс проникновенную речь о русской земле. Она, эта земля, веками вбирала в себя павших за неё воинов, впитывая их кровь и поглощая тела. Потому-то она, русская земля, качественно отличается от любой другой земли в мире. Именно на такой героически удобренной почве, именно на этом, если можно так выразиться, «святом перегное» только и может произрастать самобытное древо русской духовности. Той самой духовности, которая одна только и несёт спасение западному миру с его бесплодными землями, давно позабывшими всякую питательную подкормку. В закреплении смысла речи, Мидасов немедленно на память прочёл залу свою героическую поэму, которая так и назвалась – «Святой перегной».
Денис Щенков одаривал зал стихами, заведя глаза куда-то к облупившейся штукатурке, медленно раскачивая большой головой и вяло колеблясь вокруг оси своего тонкого тела, так что весь он делался похожим на воздушный шарик с намалёванной рожицей, который привязали за ниточку к полу. Под самым кадыком его на белой рубашке сидел бантик из георгиевской ленточки, и казалось, потяни слегка за эту ленточку и сдуется разом Щенковская голова.
В стихах он заверял ветеранов, что его, Дениса Щенкова, сердце находится вовсе не в его, Дениса Щенкова, грудной клетке. О, нет, оно совсем не здесь и даже не сейчас. Оно тогда – в январе сорок третьего, там – в сталинградских окопах, бьётся в унисон с тысячами других сердец. И хотя он, Денис Щенков, и не успел умереть со своим народом, всё же он точно знает, что какая-то его, Дениса Щенкова, часть тоже покоится в сталинградской земле.
Под самый занавес объявили выход Жени. Заметно волнуясь, мой друг поднялся на сцену и, постепенно воодушевляясь, стал рассказывать сюжет своего романа. Затем он попросил у собравшихся позволения зачитать две начальные главы (всё, что у него было), которые он предварительно хорошенько подсократил, дабы не утомлять слишком гостей. Гости не возражали, и Женя начал. Его высокий голос с каждым абзацем укреплялся, становясь твёрже и звонче.
Главным героем романа был молодой человек с именем Роман 1984 года рождения (мы с Женей появились на свет в 1984), «довольно высокого роста» (на физкультуре Женя стоял одним из первых), «в меру плотного телосложения» (Женя был несколько полноват), «вполне привлекательной наружности», «с волнистыми тёмно-русыми волосами» (Женя был шатен) «и глубокими карими глазами» (глаза Жени имели коричневый цвет).
Поскольку Роман «профессиональный историк», то невнятное попадание из «буржуазно-демократической Российской Федерации» наших дней в предвоенный СССР практически не смущает героя. В райотделе милиции он живо вникает в ситуацию и убедительно требует «передать моё дело прямо в наркомат», дескать «сведения, содержащиеся в моей голове и в моём компьютере, ей-же-ей, автоматически превращают нас в важнейшую государственную тайну».
Милиционерам ничего не остаётся, как поверить «гражданину потомку» и уже на следующий день герой располагается в «комфортабельной одиночке» внутренней тюрьмы на Лубянке. Поначалу «вполне культурный» следователь «попытался вежливо» опровергнуть показания Романа. Однако устроенный попаданцем концерт с демонстрацией на ноутбуке кинофильмов Ивана Пырьева и записей советских песен в исполнении Льва Лещенко, заставляет НКВДшников со всей серьёзностью отнестись к герою. Романа накормили бутербродами из служебной столовой с какой-то «необыкновенно вкусной колбасой», «и работа по извлечению нужных нашей Советской Родине сведений из моей умеренной дырявости головы закипела».
На одном из допросов в кабинет «бесшумно вошёл» сам Лаврентий Берия. «Стёклышки его пенсне поблёскивали внимательно и чуть устало». Герой даёт клятвенное обещание «послужить моей новой-старой Родине». Доступно объясняет недоверчивому наркому причины распада СССР: «нас «сдали» замаскировавшиеся враги типа Бухарина, Каменева и Зиновьева». А кроме того утверждает свою незаменимость в военном деле, ибо в активе его «сотни часов работы на специальном тренажёре для военачальника, называемом у нас компьютерные игры».
Обрывалось сочинение прощальной просьбой Романа, обращённой к выходящему из кабинета Берии: «Только пусть гражданин Молотов ничего не говорит обо мне своей жене...»
Ветераны были счастливы. После концерта они долго трясли женину руку, крепко обнимали Мидасова и гладили по голове Щенкова. Женю в компании наших литераторов пригласили в банкетный зал на праздничный обед с ветеранами и отцами города. К тому времени оттуда уже успели вывести побитого Витаса.
Меня на обед не позвали, и я остался в одиночестве. Хотелось есть. Я вышел из Дома культуры и, не торопясь, прогулялся по дороге до ближайших палаток. Вспомнив почему-то чебуреки, которыми нас угощали в кружке Белкова, я купил себе чебурек с бараниной. Довольный, я вернулся к ДК и устроился на ближайшей свободной лавочке под голубой елью.
Эти голубые ели совместно с памятником Ленину – главная достопримечательность нашего городского центра. Говорят, наши ёлочки вырастили из черенков тех самых голубых елей, что украшают Красную площадь в Москве. Так что деревья эти – предмет особой гордости для всех горожан. В Год России во Франции мы даже послали шишки с этих ёлок нашим побратимам из Лиона. Получается такая культурно-государственная преемственность. Прах виднейших людей страны – земле, земля – елям, ели – черенкам, черенки – нашему городу. Кажется, Мидасов что-то такое писал об этом.
Чебурек был ужасно горячим и сочным. Жир с него давно пропитал насквозь салфетку и обжигал мне пальцы. Я ждал, пока он остынет, любуясь его лоснящейся золотистой корочкой, и думал о сущности искусства.
В сущности, произведение искусства, размышлял я, очень похоже на чебурек. Ведь что в чебуреке главное? Что делает чебурек чебуреком? Прежде всего зелень, например кинза, то есть авторский талант. И ещё отсутствие дрожжей, то есть глупого пафоса и повальной идеологизированности. И если в начинке чебурека нет таланта, то есть кинзы, а в тесто напихать хоть немного дрожжей, то это уже и не чебурек вовсе, а так – пирожок с мясом.
Недобросовестный чурка, то есть художник, не станет ломать голову и, не сморгнув глазом, засунет в свой чебурек несвежей собачатины. А непритязательный едок с удовольствием сожрёт всю эту гадость, да ещё и добавки потребует. Такому гастроному и дела нет, чебурек он ест, или пирожок с мясом, из чего он приготовлен и сколько там всего белков, жиров, углеводов и витаминов. Но даже пирожок с мясом, даже с собачьим мясом, даже если собака старая и больная, всё-таки много лучше цельного куска дерьма, если за дело возьмётся Цезарь Мидасов.
Так думал я об искусстве, его творцах и поклонниках, не замечая, что всё это время, видимо от самой чебуречной палатки, за мной следит хитрая ворона, наглая и такая жирная, будто не она французов спасала, а наоборот. Она сидела на дереве и тоже выжидала, пока остынет мой чебурек. И вот когда он достаточно остыл, мои пальцы ещё только собирались передать сигнал об этом моему мозгу, а ворона уже бесшумно вспорхнула с ветки, спикировала вниз и, схватив мой чебурек, преспокойно расселась с ним на лапе голубой ёлки прямо у меня над макушкой.
Я походил немного под деревом, покричал, поухал, похлопал в ладоши, надеясь, что мерзкая птица испугается и выпустить из клюва мой обед. Чебурек, конечно, всё равно пропал, но и воровке его оставлять не хотелось – из принципа. «Эй, ворона, - пытался я заговорить её, - скажи: «Кар». Ворона молча выглядывала на меня из-за чебурека. «Ты же умная птица. Ты себе на помойке лучше найдёшь. У нас знаешь какие помойки. Я же на них не претендую. Ну спой, птичка. Спой, рыбка. Спой, падла!» Ворона продолжала, как ни в чём не бывало, сидеть на дереве.
Я уже принялся было шарить по земле в поисках какой-нибудь палки или кирпича, а потом вдруг подумал, что скоро вечер, а вечера в нашем городе теперь длинные, и повсюду цветёт красивая сирень, и делать мне совершенно нечего, и давно пора уже как-то перекусить и развеяться. И решил я пойти к друзьям и там для начала выпить. Немного для начала. А чебурек? Да чёрт с ним, с чебуреком. Даже и хорошо. Наверняка отрава сплошная. Ведь не маленький уже – сам знаю. Ну в самом деле! Откуда в нашем городе приличные чебуреки?
|
