Поэт похож на большое зеркало, собранное из осколков. И я обещаю вам, что никто никогда, постигая эти осколки, не сможет составить из них  достоверного целого.

Сколько бы ни трудились составители, организуя многотомные издания, сколько бы литературоведы не вымучивали и не сращивали, все зря.  Не потому, что живая душа ушла – поэт рассеивает себя в стихотворениях, в людях,  в географических точках. И не потому, что  субъективность мнения  восстает против объективности образа. Напротив. Создавая образ поэтического величия,  мы всякий раз признаем одну и ту же бесконечную горькую потерю: слыша дыхание тайны, мы не можем определить источник звука. Кто это дышит?

Кто он для меня?

                                                                ***

Естественное право каждого -- распорядиться собой. Может быть даже погубить себя. А может быть наградить. Нераспорядиться собой ни в коей мере – вот занятная и трагическая черта, вокруг которой выстраивается  во многих случаях поэтический характер. Не признать -- ни на сколько! -- преимущество материи, послать ее к черту, удавить ее, опоить, отравить. Отказаться. Отказать ей по большому счету. По маленькому счету – кое-как поить, кормить, греть. По маленькому  -- лелеять наполеоновские планы о величии. Это ведь маленький счет, ничтожный – наполеоновские планы… И в отношении поэта, какого бы разряда он ни был, никто не вправе кивать на маленький счет. Андрей Тимченов был поэтом, маленький счет не любил -- хотя  и мнил себя гениальным, производя на свет подающую надежды поэзию. Тимченов топтал материю, гнобил ее, отрицал самим собою.  В крошечном вагончике  он коротал свои дни, не будучи никогда трезвым по своей воле. 

«Дни проходят как стебли в степи...
 Суслик свистит не в тему».

                                                         ***

Он, возможно, любил в себе оборотня:

«Суслику вспоминать приходилось
назначение своего тела
после всех превращений».

Я видела его лишь однажды. Он меня напугал – тем, что не знал, куда пристроить свою нелепую фигуру и бородатое лицо. В это время он сидел на стуле.  Она, его это фигура и лицо, которым владело тупое, неживое выражение, торчит для меня в его стихах и поныне – как что-то тяжелое, но блуждающее. Одиночество нож приставило. Побрел. «Одиночество нож приставило». Тело вынуждало его говорить?

Несомненно, что Тимченов позволил себе быть в естественном состоянии человека говорящего, воспроизвести себя темным звуком. Это –  вся правда, какая только возможна. И это единственная правда: говорящий с собою – целое отражение в целом зеркале – не лжет. Он видит то, что показывает зеркало речи. Конечно, могут быть искажения. Но, все же, мы узнаем себя и в кривом зеркале.

«Стать человеком может быть его конечная цель».

                                                             ***

Поэт распоряжается собою так: никак. Он признает, что им распоряжается судьба – так или иначе, как ей хочется. А ему не до того. Он выискивает блох в шевелюре мироздания.

И все время с кем-то разговаривает, псих.

С кем?.. С кем он там  разговаривает?..

«И тогда я песню запел
песню о том, куда смотрели глаза
из этой песни выросла степь
города,
вокзалы
           и поезда.»

                                                            ***

…И мы ожидаем, что из под лохмотьев материи появится  Бог.  Людям  атеистического взгляда, к сожалению, поэт может предложить лишь красоту, а так же вдохновение –  в прикладном смысле: как хорошее настроение,  здоровое пищеварение, ясное сознание. 

Но, несмотря на то, что ожидания  могут быть разными, вопрос остается. «С кем это он там разговаривает?».

Вот мы, разные, это слышим. Будто разговаривает кто-то. Или это дожди шумят, или ветер грызет листочки. Отражаясь в зеркале, невозможно отражаться в одиночку: это будет хотя бы свет, падающий под определенным углом, это будут невидимые миру нити энергий, это будет мельчайшая влага, рассеянная в воздухе. И еще кто-то.

Многие знают это ощущение: бывает, что в зеркале отражается лишь твое присутствие, а бывает, что свет, влага и невидимые нити энергий производят пугающие иллюзии, свидетельствующие, что из глубин зеркального царства смотрит на тебя другое существо. 

                                                           ***

Из чего поэт собирает стихи?  Из отражений того зеркала, куда он смотрит. Это может быть и магический ад  чаяновского «Венецианского зеркала» -- перевертыш, где роль свидетеля достается по насмешке судьбы главному действующему лицу. Разве не в таких условиях существует зачастую и поэт?  И тогда он сам – собственная говорящая боль. Ей-то сторонний  вынужденный наблюдатель – читатель, не может не доверять: можно соврать о болезни, но никогда – о боли. 

                                                            ***

Тимченов -- фигура угрюмая, неизученная. То зеркало, от которого собраны еще не все кусочки. И может оказаться, что его наследие скромно по всем подсчетам, кроме одного.  Это подсчет  -- подсчет тончайших болезненных ощущений, выставленных им откровенно, как в музее уродов.  Горькая, пленительная по своей определенности, откровенность обеспечила ему поклонников, обеспечила репутацию его будке, где он коротал холод дней.  Горькое желание великих свершений – при полном небрежении целеполагательной процедурой, обеспечили ему волшебное лирическое доверие: человек отдался в руки судьбы, превратившись в речь. Быт, который он презрел со всей страстностью поэта и пьяницы, обернулся в чудовищного серого волка. Серый волк катал своего царевича по всем дремучим лесам и клоакам, какие можно было только найти.

Материя отрывалась с кусочками гниющих легких,  улетучивалась с насекомыми, таяла изнутри от спирта.

Человек  растворялся – и растворился.

                                                          ***

Да и о человеке ли речь? Разве мы не вычеркиваем человека в том самый момент, когда собираемся сохранить на долгое время его образ (конечно, выдуманный) и его тайные переговоры?  Разве мы не предаем анафеме материю, восхищаясь тем, как из воздуха прорастает болтливая болезненная трава?  Мы превозносим то, что по нашему глубокому (буквально восстающему из каких-то очень древних могил), убеждению составляет как определение, так и главную страсть человечества – речь.  Молчащее человечество – это нехороший признак.

Поэт не позволяет речи иссякнуть. Он меняет себя на отражение. Он – искаженный образ себя самого. Таким он видит себя. Таким видим его и мы.

                                                        ***

Когда стихи соберутся в книгу, а книги – в одну книгу, когда мы уместим наши воспоминания на желтой бумаге памятных тетрадей,  и тогда -- я обещаю вам --  никто не сможет составить из них  достоверного целого. 

И в этом счастливая тайна творчества: ничего определенного, ничего рассчитанного, все пущено на ветер, искажено, все отдано, ничего не присвоено. Ни быта, ни ярости захватчика – все только перевертыши, легкие болезненные переговаривающиеся голоса,  похожие больше на звуки дыхания. Для них самая обустроенная реальность это мечта.

…Может быть, время вот так и говорит, общаясь со своими сусликами?