В Запорожье проснёшься – пассажиры плацкарта спят.

Не открыты ларьки «мороженое», но уже продают виноград.

С верхней полки, за часы принимая браслет:

сколько времени? – спросят спросонья, а времени нет.

Дрогнет свет на столе и на полке, и в этот момент

виноградной иголкой кольнёт ускользающий след

станционного утра – сто лет заполняя вперёд

виноградной прохладой с платформы. И поезд пойдёт.

Он пойдёт не спеша, осторожно (сто лет впереди),

виноградной иголкой покачиваясь в груди.

Медно-рыжие всхолмья откроет за окнами Крым,

ожерелье вагонов нанижет на нитку жары.

И тебя же на нитку нанижет куриным божком,

поведёт побережьем, по вогнутой нише пешком.

Проходи, где готовит Анзор ежедневный шашлык,

где тебе ювелир в серебре подарил сердолик.

В сумку брось акварель – и забудешь о ней, как всегда,

выпивая коктейль – где и воздух, и кровь, и вода –

что миндаль золотой. Розовеет мускат Карадаг.

И седой Карадаг неизменно берёт карандаш.

Коли удочку пристальных дум далеко-далеко

он закинет легко в перламутровое молоко –

на ладони уловом и дом, и Кучук-Янышар

(на вершине, над галькой шиповника ветки шуршат).

Кисть руки винограда – кисть беличья. Акварелист

выливает на белый зернистый светящийся лист

все, что видит вокруг, сообщая бумаге морской

акварельную рябь киммерийской своей мастерской.

Проплывай Киммерию на вылет, ныряй с головой –

это цвет проливается в цвет акварелью живой.

И поэтому ты не художник, ты только стаффаж –

в Коктебельский босою стопою ступая пейзаж.

А вернёшься на север в своей центробежной строфе –

очевидное тянется время, как серый трофей.

День сбивается с ног, завершается год-фаталист.

Выжимается горькое слово на бежевый лист.

Ставишь чайник заварочный на можжевеловый срез –

колыбельные птицы : ту-туу-ту – запели не здесь.

В сердцевине июля кольнёт и заноет – смотри:

прошивается жизнь виноградной иголкой внутри.