Cogito. Dubito

***

Когда-нибудь нахлынет молодость – 
во сне, на улице, на станции,
и ты – неповторимый модус
неумираемой субстанции

пойдешь в косухе нараспашку
гулять вечерними проспектами,
ты будешь Джимми или Пашкой,
Исаком, Фредериком, Гектором,

ты для кого-то будешь первым,
а для кого-то будешь поводом,
и станешь ты со мной, наверное,
и по воде ходить, и по воду,

как хорошо: ты только модус,
как хорошо, что нет спасения,
как бесконечен этот глобус
вращения и превращения. 

***

Как шторм, как колокольный звон, как бездна,
осколок разрушительного звездо-
падения под козырьком подъезда – 
он: 
большой, угрюмый, некрасивый,
стоит с утра и до заката
Арсений Яковлевич Слива 
в рубашке с красными гранатами,
а под рубашкой
(она расстегнута) 
на смуглом пастбище груди
белокудрявые барашки,
а взрослые: «Не подходи
к нему!»
и не поймут, 
что знаю все сама,
что дед Арсений 
был поваром в кафе «Весеннее»
что в девяностые сошел с ума,
и в радостном безумии крылатом
он жизнь свою обкладывает матом,
страну свою обкладывает матом
и все вокруг обкладывает матом. 

И мы еще читали по слогам
те буквари с огромной «А» на синей
обложке, и красивей
не видели мы книг;
те буквари, где мама вечно моет,
и Ленин вечно молод,
и каждый день в забвенье напрямик 
летели прописи, и ноты, и смычки,
хватали мы скакалки и сачки,
и «ты-сегодня-водишь-в-прятки-Насть»,
и Родина, как будто, началась.
Но каждый день, как из чернющей бездны,
из-под стального козырька подъездного,
гремел Арсений, расправляя крылья,
и мы первей всех истин уяснили,
что
все скоты,
и воры,
и предатели,
и кто-то там еще,
и все не так,
и Горбачев
законченный мудак.

Воспоминание о том, как мы слушали пластинку с записью стихотворения Беллы Ахмадулиной «Сказка о дожде»

Черное солнце пластинки рифленой.
Слушаем быль про поэта и дождь.
Ты, говорят, не по детству смышленый,
Мне, говорят,  - ничего, дорастешь.

Я в эти звуки врываюсь сразбега,
В сказочный дождь из обычного дня.
Только звучи, неумолчная «Вега»,
Тонкой иголкой царапай меня.

Тонкой иголкой – до боли, до жжения,
Тон-полутон – до  головокружения,
Тон-полутон
И чужого слова
Робко во мне поднимается колос.
Тон-полутон
И понимаю, 
Что
Человек – это голос. 

Рыбалка

Темную, влажную пасть разрывая крючком,
Смотрю в глаза своего лосося:
В них бежит ребенок по насыпи босиком,
Без рубашки, без прошлого, без всего, что потом,
И, конечно, без спроса. 

Эта рыба – как свиток, сокровище на руках,
Плавника последний неловкий взмах,
И глаза подернула пленка. 
Молчаливая боль его и безмолвный страх – 
За других, за тех, кто в морских мирах,
За меня – его, чужого ребенка. 

Памяти П.

Мы вместе ходили в школу: последняя – наша парта.
На старой советской парте царапали мы слова.
Мы вместе с тобой не знали ни Джоуля, ни Декарта, 
Ни cogito и ни dubito,  а так – на дворе трава. 

По алфавиту
Нас вызывали: 
Меня – всегда раньше, 
Тебя – всегда позже.
И часто мне неуд, 
Тебе – ничего. 
Закон алфавита суров.
А ты говорил мне:
«Забудь, не завидуй,
Тебе повезет в другом».

Но нас не по алфавиту к доске вызывает время.
У времени столько времени, у нас же – едва-едва.
А ты мне и правда нравился, если сравнить со всеми.
И cogito я, и dubito, и на дворе трава.  

Мои герои

Смотрю в окно.
Снаружи ли, изнутри – 
холодно одинаково.

Герои моего детства
толпятся за дверью:
невероятные пираты,
освободители и завоеватели,
на кого вы стали похожи?
Кто живет в освобожденных
И завоеванных вами странах?
Мокнете под дождем из снега,
герои моего детства,
входите. 

Герои моей юности
робко жмутся у двери. 
Инопланетные актеры 
и музыканты,
где ваше откровение?
Кто живет в открытых 
вами Америках?
Что вы дрожите,
мокнете под дожем из снега?
Входите.

Герои моей зрелости – 
их нет.
Отсутствие их так же неожиданно,
как проснуться
человеком среднего возраста.
Несостоявшиеся мои герои,
не стойте там 
под дождем из снега.
Входите.

Я принимаю вас,
таких смешных и жалких,
я вас прощаю,
мои герои,
за мою наивность,
мои заблуждения,
мои надежды.
И снова вас выбираю. 

***

Бесконечный сырой тоннель
Переход из зимы в апрель
Из зимы в апрель перелет
Из земли колодец растет

А на дне – холодная взвесь
А на дне – боится и бьется
Но колодец еще не есть
Бытие колодца

Из московских сырых квартир
Обескровленные навеки
Мы войдем в идеальный мир
Египтяне а может греки

Византия а может Рим
И Неаполь и восхождение
Мы опять с тобой помолчим
Домолчимся до возрождения

И затянет сырой тоннель
Переход из зимы в апрель
Из земли в апрель перелет
Переждет ли? Переживет?

***

Может, тело одной породы с известняком,
Тайны нет – известное дело: вода с песком.
Вот и все, что будет: на камне соль,
Рыбий блеск и косточкой – буква ноль,
И без разницы даже для кораблей – 
Под водой лежать ли, идти по ней,
Время жабрами дышит – мое пока – 
До слияния с морем – известняка.

***

Третий день, как пошёл первый снег.
Не тревожься: будет радостный день.
А давай – до скрещения рек
пройдёмся – до скончания лет.
Потеплее пальто надень.

Помнишь, это Оден, кажется: «Мы должны…»
We must love each other or die
Хочешь, прямо пойдём, хочешь – окружным.
Только руку дай. 

Питерская шпана

Питерская шпана в коротких штанах – 
мы жили, мы были по целых тринадцать лет,
мы – скорость, мы крыльев неслышный взмах,
мы знали, что все добывается впопыхах,
как пачка импортных сигарет. 

За школой – старое место сбора,
Это любой географии проще.
Мы стали взрослыми слишком скоро.
Родители делят жилплощадь.

И мы идем до Стрелки гурьбой,
И под полуденной пушки бой
Выводим на водосточной  трубе:
Свобода
Рок 
СПб

На еврейском кладбище. Могила Цеби
(Цви – «олень», еврейское имя)

Каждому хватит времени. 
Хватит на всё. Больше не надо.
Смотришь глазами серыми 
на ограду,
а за оградой –
бронзовый быстрый олень
и надпись: Цеби.
Белая-белая сирень
гроздьями – в небо;
друг другу мы вручены,
земная поросль,
и не разлучены – 
просто порознь,
просто земля меж нами – 
тонкая плёнка;
скачет олень ночами 
к оленёнку,
и свысока 
видит: Прага застыла.
Камень вместо цветка
брось на могилу,
брось и не бойся: цветы – 
всё те же камни.
Скачет он сквозь кусты – 
прямо в глаза мне 
и разрывает вату
пространств – рогом.
Времени хватит, хватит,
времени много

Голем

Слепи меня 
из чистой глины речной.
Я буду твой Голем,
буду ручной:
тяжелый шаг и немой язык,
но так слепи, чтобы я привык
к себе. И мертвых слов 
не боялся, 
мой Логос, мой Лёв, 
мой звериный рёв

о небе – к небу, 
о камне – к камню,
о теле – к телу

и за тобой – 
на пир и в бой,
даже и в пирров бой,
исполню приказ любой;
за тобой – 
до самой дальней горы,
самой последней поры,
пока ты не бросишь меня,
не сбросишь меня.

Покатые склоны кляня,
скачусь я на дно оврага:
ни памяти, ни забвения – 
только глина и влага,
и нежность не-при-кос-но-вения.  

***

И шорох, и переполох,
и смех, и шепот,  и так далее…
был дом как дом,  да весь иссох:
отсуетились и оставили.

А дальше – ничего и нет,
верней,  другое есть – не прежнее. 
невыносимый яркий свет
чем дальше, тем, гляди – кромешнее;

а расставались невзначай,
закрыли, заперли, зашторили.
но сквозь стекло прошла печаль,
пошла по новой траектории. 

Восемь минут

Если солнце погаснет,
восемь минут еще
мы будем беспечны,
восемь минут музыки нашей счет
продлится:
успеем родиться,
проститься,
сварить молоко,
восемь минут неведения – 
так легко,
будем мы человечны
и бесчеловечны,
распланируем лето,
помоем пол,
прочитаем семь или восемь страниц,
настроим виолончель,
накроем на стол,
и раз и два
и раз и два
и раз и два
и раз и два
и раз и два
и раз и два
и раз и два
и раз и два
и раз-летятся слова – 
не соберешь.
страшно,
как будто лежишь на дне,
холодная тина во рту.

Любовь моя,
сколько минут
отпустишь мне,
прежде, чем окунешь
в темноту?

На посадку каштана

Мое бытие и твое ничто – 
Нет крепче этого и нет легче.
Дерево, я люблю тебя только за то,
Что ты мне по плечи,

Что холодную твердую землю свою
Отвоюешь себе по сажени,
Дерево, я за то тебя и люблю,
Что ты мной посажено,

Что почувствуешь первую птицу, как дрожь,
И весеннее соков движение,
Что однажды ты доживешь, дорастешь,
Что никто другой, а ты позовешь – 
Начинать с рождения.
 
И меня ты полюбишь  только за то,
Что когда-то срослись случайно мы,
Что твое бытие и мое ничто
Стали неразлучаемы. 

Илья и Валя

Ночь просыпалась сливами
Ранний всполох
Я их вижу красивыми
В одеждах новых

Запонки хрустальные
Бусы жемчужные
Службы их поминальные
Давно отслужены

И так это просто
Выше своего роста
Идут они  идут и идут

Я знаю их адреса
Их любимые песни
Их сына
Их дочь

И ничего сложного
В этой безречности

А они все идут идут
Идут и идут
Не из прошлого – 
Из вечности

Навырост 

(стихи для Веры)

Васильевский остров

Когда-то дружили мы с Пашкой Игнатовым,
когда-то с уроков сбегали вдвоём.
Донашивал брюки он длинные «братовы»,
но даже и это смотрелось на нём.
Был весь на ладони наш остров апрелевый:
от Стрелки до самой Смоленки-реки.
Казалось, что нет на земле зеленей его,
и все острова были так далеки,
и все острова были не-обитаемы,
и наш, только наш – многоног, многоглаз;
и думали, что никогда не устанем мы…
по правую – церковь, по левую – спас.
И так вкруговую до школы обратно мы,
И даже не страшно, что будет прогул:
Мы рыцари верст и победами ратными
Довольны – нам Беринг с небес подмигнул,
Сказал он, что вырастем мы долгоходами,
дойдем  до небесных сияющих тел…

Но все острова населились народами,
и только Васильевский наш опустел.  

Жук

На ладони моей дремлет жук:
От летучей жизни ослаб.
Неподвижны шесть согнутых рук,
Или ног, или просто лап.
Золотистое тело брюшком – 
К солнцу, к земле – спиной.
Я сама немного жуком 
Стала – и он говорит со мной:
«Хорошо мне лежать на ладони,
Я слышу ход твоей крови,
Чувствую солнца тепло,
Зов подземных корней.
Каждый жук вот так бы
хотел умереть,
чтобы кто-то в ладонь его взял
и не знал:
уснул он 
или усоп».  

***

По Африке жёлтой 
Слониха идёт.
«Тяжёл ты, тяжёл ты,
Мой круглый живот,
Но скоро слонёнок 
Родится на свет – 
Потянет спросонок
Некрепкий хребет;
И розовым ухом
Взмахнёт, как крылом  –  
Ни травам, ни мухам
Ещё не знаком;
Ни снов, ни дорог нет
В его чистоте.
И кисточка дрогнет
На длинном хвосте». 

***

«Моя голова как планета:
На макушке – северный полюс,
Земля Франца-Иосифа,
На подбородке – южный,
Пингвины идут рядами,
Дышат друг другу в спины.
В моей голове сотни рек: 
Вот по Янцзы плывут рыбаки,
Вот Оранжевая тянется к югу,
Вот из холодных морских вод 
Рыба-луна показывает плавник,
Вот едет автобус в моей голове
Из одного города – в другой:
Сотни тысяч их в моей голове. 
Я стою – и путаются тропинки,
Улицы, дороги, шоссе.
Но я знаю точно, куда мне надо идти:
Я проснулся с этим знанием птицы,
Всегда прилетающей на то же место».

Чудовищное Чудовище

Чудовищное Чудовище
живет под огромным деревом,
под самым тенистым деревом
в лохматой сырой траве. 
Чудовищное Чудовище,
когтистое и клыкастое,
большое оно и жирное,
покрыто мехом и мхом. 

Муха пролетит - клац ее,
Белка пробежит - клац ее,
Червячок проползет - клац его,
Дрозд пропоет - клац его.
Начинаю новый абзац,
А оно - клац-клац-клац!

Чудовищное Чудовище
ночами что-то выискивает,
ночами что-то высматривает,
не спит оно по ночам.
И уши у него грязные,
и лапы его немытые,
и сам он кругом нечесаный - 
клочья меха и мха.

И еще он кошек ест,
И еще он ест собак,
И еще у нас сосед - 
Без ноги! - Не просто так!

Чудовищное Чудовище
на весь Китай-Город известное,
вместе с огромным деревом 
живет у нас во дворе.
Оно такое чудовищное,
такое совсем неприятное,
что и никто не любит его,
кроме только меня. 

Сова внутри

На Краснопрудной улице 
В квартире номер два
Живет одна - одна живет
Ушастая Сова.

Раправит крылья и летит
Со стула на кровать.
Попросит соли иногда
В квартире номер пять,

Ведь иногда готовит суп
Из молодых мышей,
И запах супа не унять
Все восемь этажей.

Ведь иногда все этажи
Сливаются в один – 
И нет ни стен, ни потолков,
Ни шума, ни витрин. 

Все потому, что иногда
Большой кирпичный дом
Идет в Сокольники гулять,
Дышать осенним днем:

Откроет дом свое окно
И впустит поздний лист,
Синицу-желтое-перо,
А с ней – синичий свист,

И запах дождевой земли,
И первый снег, и луч,
И будет в доме хвойный лес,
И будет лес дремуч,

Все потому, что иногда
Внутри живет Сова.
Внутри тебя, внутри меня,
В квартире номер два. 

***

Даже звезды угасают,
Тают ледяные глыбы,
Даже у огромной рыбы
Злые зубы выпадают,
Исчезают великаны,
Города и даже страны,
И дубы, и кипарисы,
И лесные волколисы,
И драконы, и кентавры,
Даже буробронтозавры,
Даже австралопитеки,
Запахи, слова и звуки,
Только бабушки и внуки
Бесконечные навеки.