КОСТИ ДЛЯ ВЕЛИКАНОВ

Человечество – служанка палеонтологии. Плоть, кровь и нервы, которые воспевают искусство и литература, исчезают, как снег. Остаются кости. И ничего кроме костей. Вокруг них опять, как мотки ниток, соберут нас. Если захотят. В эти кости и играют онтологические хозяева. Под нарастающий стук костей завершается история. И пишутся последние стихи. Что дальше? Музей пыльных костей или мокрая морская галька, которой играет океан. Вот и вся вечность. Об этом книга стихов.   

РЭЙ

Памяти Рэя Брэдбери 

В июне, на Троицу из дверей

Выйду – в коляске сидит Финдлей.

Старый, с носом старого пьяницы Рэй.

Спросит Рэй:

                        – Не найдется ли книг?

А то назначил меня Старик

Библиотекарем. А ты у меня должник.

Ночь на шестое черна, холодна.

Вот и Америка стала бедна.

Вот и рассталась с великим пророком она.

И на колесах отправился Рэй

По должникам от дверей до дверей.

Сыщутся книги – быть может, найдем и людей.

Память на книги моя коротка.

Брал я когда-то их у Старика.

Да и пустил от большого ума с молотка.

            – Значит, такие твои пироги.

Так собирайся. Пойдешь за долги.

По формуляру с тебя 200 лет. Не сбеги.

Библиотека – такая тюрьма.

И неплохая, отметим, весьма.

Сухо, чуть пыльно, сходи, развлекаясь, с ума.

Влезу на полку. Знакомых найду.

Все тут за книги. Сидят по суду.

Книжками стали. Да это у всех на роду.

Гляну на белые бороды книг.

Сам бородой обрасту я, должник.

Стану читать, вспоминать, шелестеть, как Старик. 

Странное дело обложку носить.

Ум собирать. И ни капли не пить.

Видя, как Рэй новых зэков ведет разместить.

Книжная каторга, высший закон.

Рэй совершает безжалостно шмон.

Спички курильщиков он сокрушает, как слон.

Библиотечный суровый острог.

В греческий свой я залез уголок,

Тку паутину еще ненаписанных строк.

Лет через 200 уйду из тюрьмы,

Где принудиловкой заняты мы.

И не узнаю когда-то цветущей страны.

Все прогорело до белой золы.

Ни Галилеи и ни Шамбалы.

Так поиграли в свои зажигалки козлы.

Что за концлагерь? И что за Аид?

На все четыре горит и горит.

Воздух горит. И вода, как солома, горит.

Только проситься на полку опять,

В старое место, страницы трепать,

Ангельских рук на страницах таская печать.

Я доберусь до знакомых дверей.

Библиотекарем тут старый Рэй,

В Александрийской, сожженной безумьем людей.

Скажет мне Рэй:

                                   – Ты свое отмотал.

Но забирайся в античности зал.

Лучше быть свитком. Чем углем пророческих жал.

6 июня 2012 

ВОДОНОС

Как ночь рассыплет звезды лопатой на Восток,

Пойдут клевать народы тот огненный песок.

То там звезда пропала, то тут во тьме ночной.

И вот под спящей крышей над мертвым слышен вой.

Но есть такое место, там плач стоит всегда.

Его боятся звезды, но их метлой туда

Небесный гонит служка на гибель и тоску.

Там стон стоит и слезы, покруче кипятку.

После захода солнца на площадь ты ступи –

Услышишь гул тяжелый огромнейшей толпы.

Собрались миллионы тут, пламенно дыша.

И между душ стесненных ты не воткнешь ножа.

Не Судный день средь ночи и не колодец душ.

На службу собирает людей небесный муж.

Но не увидишь оком ты ни одной души.

И хорошо. На свет тот, живущий, не спеши.

К незримому народу живущие придут.

Шабат хасиды встретят – весь старый город тут.

Почтовый ящик Бога белеет в темноте.

Стоит Народ Записок на огненной черте.

Тут зримы  и незримы – у Господа стопы.

И гладят терафимы прекрасный лик толпы.

Повстанец тут Бар-Кохвы и призрак Аушвиц –

И в общем опресноке тут просто не до лиц.

Ты был Народом Книги, ты стал Народом Слез.

Тяжел, как твои ноги, багровый запах роз.

За солнцем или против – ты землю обошел,

И только одну Стену среди всего нашел.

Среди земного сада, средь тысячи вещей

Ты пишешь Тору плача, бездомный и ничей.

С тобою Тора Ямы и вечных звезд прибой.

И Хакотел а Маарив, заступница, с тобой.

Когда замесишь тесто ты на своих слезах,

И напечешь ты хлеба для всех в чужих краях,

И скажешь всем – лэхаим и скажешь – шабат тов,

И лайла тов почиет на крышах всех домов.

Тогда на вечный город откроет небо дверь.

Оттуда выступает не человек, не зверь.

В доспехах мощных крыльев в полнеба водонос

С громадными мешками для собиранья слез.

Не в Ирода ворота, не в Яффские врата,

Не в ворота Сиона, не в города уста,

Не в уши городские он не летит, как пух.

Незримым истуканом он возникает вдруг.

Простерта Мертвым морем огромная рука,

Чтоб выдержала тяжесть великого мешка.

И гору из могилы он тащит – раз-два-три –

Схороненных записок из Масличной горы.

Второй мешок назначен для Храмовой горы.

Стоит он над потопом и смотрит на дары

Молитв, печалей, вздохов и черпает мешком

Из моря слез народных. И он горит огнем.

В слезах тех потонула с верхушкою Стена.

Но забирает море все водонос до дна.

И весь Йерушалайим, и весь Израиль слез

Несет к двери небесной великий водонос.

И будь то прах Негева или лоза Кармель,

Кораллы из Эйлата или снега Бет Эль –

Когда наутро солнце затопит весь Восток,

Сметет уборщик с неба оставшийся песок.

Пуста могила писем на Масличной горе.

И у Стены пустынно. О, слезы на заре.

Рош ха-Шана заплачет в сто тысяч черных глаз.

Но ждите Водоноса. Он всех утешит нас.

+++++++++++++++++++++++++++++++

Хакотел а Маарив – Стена Плача, лэхаим – будем здоровы!

шабат тов – доброй субботы! лайла тов – доброй ночи!

Рош ха-Шана – Новый год (иврит)

НОГТИ

Это рассказ о грызущих  ногти. Про первых глупых детей.

Адама и Еву поймал на охоте пестрый и хитрый змей.

Он им про то, он им про сё, он про Алэф и Шин.

Адам был труслив. А Ева с косой храбрее была мужчин.

Вот так загадка. Загнула вопрос – попробуй его разогни.

Ум Евы – волосы, до пяток волос – так что виновны они.

Или же нос у нее был длинней Адамова на вершок.

Но Еву змей уболтал скорей и перекусил черешок.

Что там упало – персик, банан или китайский личжи.

Ева первой, вторым Адам съели плод правды и лжи.

Фрукт неизвестный добра и зла, кровью он рот оросил.

Огрызок с Евиного стола жалкий Адам получил.

И на кровавые роды обрек гордую Еву Бог.

А так бы рожал Адам, как сурок, и был от Адама прок.

Того вопроса не разогнуть. И род ненавидит мужской

Женщину, вставшую на божеский путь, с длинной она косой.

Богом она захотела стать. Косточка. Флейта. Пустяк.

С тех пор Адам стал ее топтать и не простит никак.

Но это рассказ про грызущих ногти. Вот и пришла пора.

Дал любителям фруктов в кости Бог и прогнал со двора.

Ноги и крылья у змея забрал – ползай на брюхе, тать.

И злобный Адам возле рая взроптал, и ногти он стал кусать.

Развеселился лежащий столбом пестрый и хитрый змей.

Опять заюлил он о том и о сём – только ногти грызи скорей.

Веер ногтей – две ноги, две руки. Грызи и на землю плюй,

Проклятую землю, куда дураки попали за поцелуй.

Грыз Адам и плевал Адам – и наплевал ногтей.

И каждым плевком, мол, тебе воздам, маленьких делал чертей.

Визжали и липли они к нему. И змей помогал, как мог:

Грызи свои ногти в огне, в дыму и делай детей, как Бог.

Но Ева ударила змея в лоб красивой весьма ногой

И Адаму, что ногти плевал взахлеб, руки связала косой.

Схватила за корень Адама рукой – и понял Адам свой труд.

И Еву строгать вечерней порой полюбил наконец-то тут.

А змей потащился в берлогу зверей, чая отмстить поскорей.

И утащил он с собой чертей, первых Адама детей.

Это история о ногтях. И о любви плевать.

Чтобы от злости Адам не зачах – любит Ева кровать.

Вяжет руки ему косой, ресницами стелет ночь.

Хватает за корень она рукой – Ева всегда не прочь.

Кроет лаком она коготки, Адаму давая чертей.

Карты Венеры она в две руки рисует на потном хребте.

Ева о том, Ева о сем. Но всегда об одном она.

Бить змея в голову каблуком, Адама лишать сна.

Но если и были чертята злей – то из ее коготков.

Страшна грызущая ногти Ева – это потопа зов.

Скачут красные дьяволята и раздувают смерч.

Помер Адам. Завалилась хата. Не с кем Праматери лечь.

ХОЛЩОВЫЙ МЕШОК

В чем каяться? Что я – божественный отброс,

Что плоть моя смердит, и что гниет мой нос,

Соплями птиц отлет приветствуя уныло.

Что, пиво не любя, я сам тупое пиво –

Прокисших злаков сын, брожения кентавр.

И вяжет сердце мне всемирной скорби лавр.

В чем каяться? Что я расколотый сосуд –

У водопоя все свои кувшины бьют.

Такая осень и все сгнили зубы.

Животные повсюду животы,

Висячие зады и юркие хребты,

Все умерли, но курят свои трубы.

В чем каяться? Что я прохожим кончу срок.

Но сливы я любил и был я слив пророк.

Едва пора промозглая засвищет,

Плюя водой на жизни пепелище,

Мослы мои, урча, объест беззубый Вест

И мозг моих костей Ост выбьет на кладбище.

В чем каяться? Что жив и жажда – плоть моя,

Пусть пробил сроки молотком судья,

И утлым днем тащу ума палаты

В собачью конуру смиренья божества,

С рожденья обречен и смертью спеленатый,

В пяту Ахилла я не укушу, трава.

В чем каяться? Что лгут родимые края, 

Как гусь в мешке, от счастья гибну я,

А мне толкут орешки, как злодею,

И щупают – жирок изрядно ли подрос?

И не пора ли псам швырнуть кровавый нос,

Змеиную мою сломав глаголем шею.

Узнай о технике безопасности при занятиях тантрой .

ПОХОРОНЫ ВАЯНИЯ

Я памятник себе священный не воздвиг.

И что воздвигнешь из охапки книг.

Их хватит разве для мэйлуна чашки,

Для котелка простого кипятка,

Для пения веселого сверчка,

Но башмаков не высушить бродяжки.

Я памятник себе священный не воздвиг,

Доверчивый природы ученик.

Она себе не воздвигает копий,

Нелепых и дурных правдоподобий.

Что памятник? Огня дороже вспых.         

Иди горой, не зная плоскостопий.

Я памятник себе священный не воздвиг,

Среди племен шагая напрямик,

Чужой империям и Гансов, и Иванов.

Природа скупо не плодит болванов,

Ни идолов идей, ни истуканов,

Но семени златой она родник.

Я памятник себе священный не воздвиг.

Слова словам, а звездам звездный крик.

На них хорошей не испечь картошки.

Слова есть хлеб и мясо птичьей ножки,

И рыба на лозе, и кровь лозы.

Я съел свой гордый памятник до крошки.

Я памятник себе священный не воздвиг.

Не зная Дао, стал его должник.

С материка путем иносказаний

Иду в края немолвленных преданий,

В задумчивый и чуткий океан

И темный лес экстазов и литаний.

Я памятник себе священный не воздвиг.

И римский в том не убедил старик.

Не увлекла народов пантомима.

И горьки камни Иерусалима:

Земной или небесный некий град,

А все – ужимки и гримасы Рима.

Я памятник себе священный не воздвиг.

Плодит божков по хижинам язык,

Но речь летит, как кто ее ни сватай.

Душа вольна, как май, свистя заплатой:

Иди тропинкой бедных колпаков

И никогда дорогой жирных статуй.

ДВА РЕВОЛЬВЕРА

Однажды к Сталину пришла вдовица Брик.

Ходячий крик. А Сталин как ледник:

Вдовицу занимают позументы

И с большевистской музы дивиденды?

Вождь Маяковского никак не почитал,

А тут достал и за ночь прочитал

Певца Ню-Ёрка, Ленина, бильярда

И гонораров  исполинских барда.

Громадная словесная ботва.

Он встретил там словечка верных два

Среди партийных и нескромных книжек,

Что много мелких потрясут умишек.

О Сталине – ни слова. Вот дела.

Неглубоко поэта мысль легла.

А, впрочем, что хотеть от горлопана.

Большой павлин, а не умней Демьяна.

Все дети Троцкого. И тот пропитый гений,

Забыл фамилию, но в рифму, прямо, Ленин.

Вождь заглянул в секретный календарь,

В который носа не совала тварь:

Лет пятьдесят прожить социализму,

Покуда черт ему не вставит клизму.

И начертал:

Поэт известный Брик,

Писатель многих энергичных книг,

Назначен мною до времен заката

В СССР певцом пролетарьята.

Жаль, что певцом он Грузии не стал

И грешный путь наганом оборвал,

Чем послужил и при смерти народу

И разгрузил товарища Ягоду.

Поэту Брику, коль не дать звезды,

Поставить статуэтку за труды.

Отметить также и вдовицу Бричку

И выдать пенсию, револьвер и табличку.

И потащилась из Кремля жена,

Дарами сими отягощена,

На дуло глядя сизого нагана

И поминая доброго тирана.

Подарочек в чугунном паспарту

Стоит в Москве, как идол в Тимбукту.

И сталинский наган не дал осечки.

Вот все, что у вождей имеют человечки.

Есть странная любовь – два револьвера.

А между ними время, как химера.

И желтый вождь с альпийским молотком,

Усыпанный сгоревшим табаком.

GORKY-ЖИЗНЬ

Пойду, пойду на Gorky-стрит,

Печалию объят.

А по углам везде стоит

Дешевый шоколад.

Его куси, его в такси,

И вдоль, и поперек.

Но горький он по всей Руси,

И русский Gorky мед.

И Gorky соль, и Gorky ум,

И Gorky, Gorky дождь.

И дальше –  в Горки, где самум,

Безумно Gorky вождь.

О, Gorky Русь! О Gorky век!

О Gorky шоколад.

О Gorky русский человек,

Червям сладчайший брат.

ХИРУРГИЯ

                                               Труп в пустыне.

                                                           Пушкин

В гестапочках ночью придут, как за мясом ножи,

И ухватят для обыска липко за белые руки.

А у стенки на стульчиках хлипких задремлют пажи,

Захрапят  понятые бандитов, священные суки.

Зачитают повестку – и стены насквозь простучат

Со свирепым презреньем к почтённой вниманием твари,

А затем чемоданчик откроют и в жуть обнажат

Палача дорогой и сверкающий инструментарий.

Они вырвут язык, одинокий и красный язык,

Переживший паденье империй и тридцать два зуба.

В хрустких кожаных куртках, хранители слез и улик,

Три ночных серафима, спросивши: не дам ли я дуба?

Но я дуба не дам, как ни ясени и ни сосны,

Ожидая по классику жара угля и блаженства.

А угля не дадим! – отказали коты-баюны. –

От пророков зело ни гармонии и ни степенства.

А охота угля, чтобы жарить народа сердца,

Так получишь в палате иль в зоне от наших и татей

Или в шахте нарубишь, стучась в государство с торца

И вползая, как червь, в золоченую сень хрестоматий.

ПЕСЕНКА КАРТОЧНОЙ КОЛОДЫ

А туз червей устал от рыданий.

Туз червей мечтает о даме.

Туз сидит и плачет. О чем?

Туз мечтает стать королем.

А король червей замучен парадом.

Король отравлен народом и ядом.

Король сидит и плачет. О чем?

Король мечтает стать вальтом.

А валет червей убит в перестрелке.

Валет заболел от какой-то девки.

Валет сидит и плачет украдкой.

Валет мечтает стать десяткой.

А десятка червей обманута миром.

Десятка давится постным жиром.

Десятка сидит и плачет горько.

Десятка мечтает стать шестеркой.

А шестерка сушит патроны класса.

Шестерка червей читает Маркса.

Шестерка сидит и косит глаза.

Шестерка желает сыграть туза.

Как нелепа твоя колода!

Век за веком, и год за годом,

Над зеленым склонясь сукном,

Ветер тасует карточный дом.

CAPUT MORTUUM

Ветер играет оторванной головой.

Земля на пружине привыкла терпеть разбой.

Тело ищи-свищи. А голов конвой

Зовется галактикой и очень странной семьей.

В анатомической той гробовой семье

Мир совершает по кругу парад-алле

В стареньком цирке, в ночном нечистом белье,

Пока хозяин на зияющей спит скамье.

В латаном-перелатанном куполе бытия

На пуповине музыки соловья

Кружит вишневая косточка, жизнь моя,

Белой дорожкой луны, средь солнечного старья.

Ветер играет, ошеломляя сердца,

И поцелуем лишает башку лица,

В зад колотя или в макушку яйца,

Дабы добыть птенчика или отца.

МЯСО В ГОСТИ

Знай, что ты никому не нужен.

Только одна пригласит на ужин

Дама, чье имя на слово – сметь.

Долгий будет он или короткий,

Не зависит от сорта водки,

А от усилий твоих терпеть.

В смерть рождаются все невольно

И, невольники, малахольно

Или рьяно, коль невтерпеж,

Пьют по маленькой, отмирая,

Или падают, стол ломая,

Как стакан подает им нож.

Смерть проста, но необычайна.

И рифмуется странно тайна

Неприступная – Бог и Смерть.

Страшный Лазарь свой гроб оставил,

Но не вышел из общих правил,

Дважды призванный умереть.

Люди – кости для великанов.

И кидают их  между станов

В поединке два игрока.

Знай, что ты никому не нужен.

И под вечер придешь на ужин.

Да удержит стакан рука.

Хороши жемчуга фольклора:

С другом – обедай, затем проворно

Узелок отнеси врагу.

Вот и мясо явилось в гости,

Молвит хозяйка, глодая кости

Перед кипящим котлом в пургу.

ДЯДЯ ГОЛЕМ

Ты доволен, дядя Голем? Что таинственно молчишь,

Лоб свой чешешь, что-то шепчешь, пальцы крутишь, муху злишь.

Дядя Голем всем доволен, говорит: шабат шалом.

В неизвестный, впрочем, ходэш, в неизвестный, впрочем, йом.

И какой там век на свете, что там – мэрц иль януар,

Эрэв мира или бокер, эйзэ йом иhье махар?

Это место всем уместно и племянников толпа.

Выбегают и встречают – Рэш и Пэй, и Мэм и Каф.

И визжат они и плачут, поднимая жуткий шум,

И на дяде  вместе скачут – Тэт и Ламэд, Шин и Нун.

Дядя Голем всем любезен. Любит тапочки смешить.

Всё, что на ногу налезло, чтоб носить и не грустить.

И все тапочки хохочут, босоножки хором ржут.

Дядю Голема все хочут, дядя Голем старый шут.

Он из красной старой глины, босоногий великан.

Он расскажет про Адама и небесный балаган.

Он, как все шуты, печален. С длинным носом до колен.

Все истопчутся, как тапки. Всех нас ожидает плен.

Плен Египта, Вавилона, Рима, Крыма, старых снов.

Жизнь истопчется до йома. Впрочем, много облаков.

И под облаком куда-то, истоптав века и дни,

Доплетется мир с шабатом до заплаканной стены.

А она уже не плачет, говоря: билуй наим!

Дядя Голем, не иначе, Стену Плача рассмешил.

Он сюда пешком из Праги, он раввина Лёва раб.

Не любитель он бумаги, но построит всем корабль.

Знать не знает ни Майринка, ни про Гофмана труды.

А вот хелмского раввина любит сердцем сироты.

Он не зверь, не змей, не птица. Он из глины колобок.

Во что хочешь, превратится, как покрутит перстенек.

А бывает, еле дышит, как разбитый телефон.

Но хайим на лбу напишешь – и опять бормочет он.

Человечество прелестно – много теста, мало фиш.

Но посмотришь – так уместно фиш летит над гребнем крыш.

И летит там все, что надо – смоква, кура и вино.

Сыплет Бог добро из сада. Пригождается оно.

И шарав ли ошарашит, или шелег шелестит,

Нам Машиах даст фисташек. Как сказал один пиит.

Мир истопчется, как тапки, жалко бросить и носить.

Постучится дядя Голем, будет тапочки смешить.

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++                                                                  

Шабат шалом – доброй субботы, ходэш – месяц, йом – день,

мэрц – март, януар – январь, эрэв – вечер, бокер – утро,

эйзэ йом иhье махар? – какой день будет завтра,

Рэш-Пэй-Мэм-Каф-Тэт-Ламэд-Нун-Шин – литеры иврита,

билуй наим – приятно провести время, хайим – жизнь,

шарав – жара, шелег – снег, Машиах – Мессия (иврит).

ДЕТИ БОЛЬШОГО ЗУБА

Этот мир всего щепоть. И щепотью той Господь

Всем отмерил, кто рожден и не рожден.

Всюду ценник и печать. И что толку воровать.

Не украсть и не продать великий сон.

Если за ухо, шутя, схватишь резвое дитя –

С изумлением нащупаешь клеймо.

Рождено, не рождено – все вокруг заклеймено.

Это стадо – Бытие оно само.

Ухом, носом поведешь, но ни буквы не прочтешь

Ты на радужке у глаза своего.

Режь ножом себя по лбу, не сдерешь руки резьбу.

Ты исписан до нуля. До Ничего.

Как ни вздумаешь упасть, но ни лепте не пропасть.

Ты нанизан на великие счета.

И по косточкам твоим ходит пальцем херувим.

Вот история, гармония, тщета.

Загоняет Бог шары в треугольник раз-два-три

На зеленом континенте для игры.

Ты летишь и бьешься лбом. И свобода лишь облом

В яму жалкую с завязанным узлом.

Этот мир всего щепоть. И щепотью той Господь

Всех достанет для удара и для сна.

И гоняет времена, и гоняет племена.

Все они из зуба Белого Слона.

Если схватишь ты за хвост мир отсюда и до звезд,

То увидишь на мгновенье вечный лес.

Там гуляет Белый Слон. И качает зубом он.

И сулит нам продолжение чудес.