Сборник «Сон Сантьяго» состоит из трех глав – «Море», «Дерево», «Птица» – и включает 60 стихотворений.

Стихи первой главы объединены темой воды – не столько реальной, сколько мифологической. В ней слились волны Черного моря, Финского залива, Леты и той изначальной реки, у которой нет названия. Это воды чувств, снов и человеческой памяти.

В главе «Дерево» говорится о корнях: земле как географическом пространстве и земле как уголке сердца, куда всегда можно вернуться, даже если твоего дома давно нет на карте. Это разговор о жизни и смерти, которая неизменно становится почвой для новой жизни.

Глава «Птица» – попытка диалога с миром и Богом и поиск собственных ответов на вечные вопросы. Многие из них – о творчестве, тоже, по сути, крылатом.

В представленной подборке – избранные стихотворения из трех глав.

Из главы «Море»

Сон Сантьяго

Надвигается шторм, и мигрень не щадит головы.

В темной маленькой комнате ветер гоняет газету.

Старику все равно. Старику снятся львы,

Мавританский залив и тропически-пестрое лето.

Так прозрачна вода, что нетрудно на дне разобрать,

Как ползут по песку деловитые рыжие крабы.

Океан в тишине чуть качает кровать,

Положив на борта свои мокрые лапы.

Раздвигая тростник, все плывет по волнам колыбель,

И, начавшись однажды, движение длится веками.

«Я тебя не хотел убивать, голубая форель,

Так не мучай меня хоть во сне, шевельни плавниками».

Простыня обмоталась вокруг смуглых жилистых ног,

И подушка всплывает из мрака, как снежная глыба.

Старику все равно. Старику снится Бог,

И он видит, что Бог – это добрая старая рыба.

Суд

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
– И. Бродский

Но пока не начнешь видеть снов на чужом языке,
То не можешь назваться ни франком, ни готом, ни галлом.
Кто-то тихо прошел, не оставив следов на песке.
Кто-то тихо сказал, что великое – в малом.

На рассвете вселенная сходится в каплю росы,
На прозрачных боках изгибаются сосны и дюны.
Кто-то бродит с сетями по краю песчаной косы,
Кто-то смуглый и юный.

Время – то же, а небо и море как будто не те,
И прибой, полирующий скалы, уж слишком проворен.
Истончается свет. Колокольчик звенит в пустоте,
И пейзаж иллюзорен.

Вот на горб перевернутой лодки садится Рыбак
И катает на пальцах меж прочих балтийских диковин
Наши души размером с янтарь или старый пятак –
Просто гальку в ладони.

Запусти нас, Рыбак, поплясать на соленой воде;
Посчитаем круги – верно, будет не больше девятки.
Кто бы знал, что так тихо и солнечно в этом суде,
И прибой лижет пятки.

Но внезапно туманится взгляд, и сжимается грудь,
И волна обращается к слуху печальней и глуше.
Не хотят на балтийской воде ни плясать, ни тонуть
Невесомые души.

Прохожий

Иисус сказал: Будьте прохожими.
– Евангелие от Фомы, 47

Еще бывает так: придешь домой,
все вещи на местах, но дом – не твой,
и хлеб тебе печет жена чужая,
по имени тревожно называя.
И эти дети тоже не твои –
они тебе даны на краткий миг,
взаймы,
на подержание в ладонях.
Ступаешь в море, а ступня не тонет,
глотаешь воздух, а во рту песок,
и неумолчный животворный ток
пронизывает зримое пространство.
Трава шлифует камень.
Постоянство исчезло как понятие.
В окне желтеет не пейзаж, а подмалевок.
Глядишь во двор, печален и неловок,
и видишь не дубы, а пустоту,
естественно сквозящую меж ними.
Глаза твои ли сделались другими,
природа ль говорит начистоту?
Поставишь в угол посох или трость –
и вдруг поймешь всей задубелой кожей,
что ты здесь не хозяин, а прохожий,
благословенный
безымянный
гость.

Татка

Татка, не плачь. Это время такое гнилое.

Если не мяч, так развод, не развод, так киста.

Лето – как мачеха: серое, дымное, злое.

Грязной водой размывает опоры моста.

Татка, я выросла видишь какая большая?

Ноги стоят на земле, голова – в облаках.

Спит в волосах журавлей перелетная стая,

И прорастает лопух на немытых руках.

Я подержу тебя в теплых чумазых ладонях.

Здесь не бывает ни ветра, ни мокрых снегов.

Татка, твой мяч никогда, ни за что не утонет.

Я эту реку не выпущу из берегов.

Татка, вот деньги. Возьми и настрой фортепьяно.

Я до утра подлатаю трухлявый мосток.

Гаммы Шопена толпятся и плачутся пьяно,

Ходит во тьме ходуном золотой молоток.

Татка, мы живы. За нами последнее слово.

Брезжит за мутными окнами зимний рассвет.

Можешь играть без опаски. Я выловлю снова

Мяч из реки, у которой названия нет.

Лета

У дерева жизни и смерти серебряный корень,

Кора костяная: ударишь, и эхо несется;

Внизу – непроглядный мазут изначального моря;

Вверху – негатив облаков с полукружием солнца.

Оленьи рога вместо веток; из каменных почек

Железные листья, которые ветру не сдвинуть,

Рождаются с матовым блеском, и в северной ночи

Им вечно звенеть и над темными водами стынуть.

Я каждую полночь, разбужена смутной заботой,

Сижу на ветвях костяных и гляжу в эти хляби.

Зеленые своды пустого подземного грота

Подернуты рябью.

Как холоден мокрый подол домотканого платья!

Тяжелый кувшин не удержишь больными руками.

Но снова прилив – и досадная слабость некстати.

Все льется по кругу живая,

бессмертная память.

Из главы «Дерево»

Корень жизни

М. Пришвину

Олень-цветок, стригущий нежным ухом

(Как будто карта мира – шкура в пятнах),

Идет по снам моим со странным звуком,

Звериным топотком, копытным стуком,

И говорит доверчиво и внятно:

– Ты станешь храбрым юным капитаном,

Добудешь корень зрелого жень-шеня.

За азиатским золотым туманом

Не унижай ни пулей, ни капканом

На водопой пришедшего оленя.

Не соблазнись целебными рогами,

Не трогай ланки с малым олененком -

И красными февральскими ночами,

Когда ваш бог уже не будет с вами,

Так пощадят и твоего ребенка.

Как тонкий рог сайка, в рассвете мглистом

Зеленый луч отчаялся пробиться,

И в тишине задумчиво и чисто

Судьбу мою, как медное монисто,

Вызванивает узкое копытце.

Память

А если спросит кто-нибудь меня,

Как жили мы с тобой в тот год на свете,

Я, в памяти имен не сохраня,

Отвечу, что мы были только дети;

Что мы хотели жить не так, как все,

Но оказалось – все хотят того же;

Что время в среднерусской полосе

В людей глядится ласковей и строже…

Когда в пустые легкие войдет

Январский воздух, голубой и колкий,

Я запущу, как мячик, память влет –

Мы жили счастливо, хотя недолго.

Поезд Пекин-Москва

Когда-то здесь империя была.

Катились ладно сбитые кибитки,

И солнца раскаленная игла

Сшивала горизонт багровой ниткой.

Звенела медь, и дым кормил богов.

Тяжелый нож ни дня не ведал жажды.

Подошвы остроносых сапогов

Одной стоянки не касались дважды.

Но степь разлиновали поезда,

Оставив утопать в горячем паре

Окружность аистиного гнезда

На телеграфном перпендикуляре.

Где дань твоя, о луноликий хан?

Где власть твоя, повенчанная с кровью?

В твоих ногах колышется тимьян

И стрелами пронзает изголовье.

Советская переводчица

Памяти Марии Петровых

1.

Так далече речи завела,
Что тропинку к дому потеряла.
Затупилась старая игла,
Черная пластинка замолчала.

Ветер гонит по полу кудель –
Мягкие клубочки паутины.
Кто качнет резную колыбель
В этом онемении старинном?

Сладко пыльным воздухом дышать,
Сладко думать выцветшие мысли,
В бездорожье бархатном блукать,
Где рябины дугами нависли.

Как найти давно снесенный дом?
Мама! Катя! Каждый день – как чудо.
Это было в семьдесят восьмом.
Я тогда была жива покуда.

2.

Срываю сахарный ревень
И лопухи топчу штиблетами:
Который коротаю день
В саду с армянскими поэтами.

Лишь сбрызнет охрой дальний лес
И загустеет воздух винный,
Ко мне с «харджи» наперевес
Идет Ваан, мой друг старинный.

Ваан Терьян, гандзейский князь,
Насмешник с ласковыми взорами,
По вечерам не прочь занять
Свою Марусю разговорами

Про белоснежный Арарат,
И каменный Ахалкалаки,
И то, как по ночам горят
Над ними радостные знаки.

О, как себя – в себе – избыть,
Чтоб то вино, тот жар гранатный
В меха чужие перелить,
Преумножая жизнь стократно?

Где взять и мудрости, и сил,
Чтоб просиял гранит нательный –
И легкий прах заговорил
С тоской и страстью запредельной?

Из главы «Птица»

Слово

Проповедовал Ной: скоро кончится время,
Но в ковчеге не нужно засохшее семя,
От тебя не взойдет даже малое племя –

Избери себе мужа, потом приходи.

Убеждал Моисей: что за глупости, Сара,
Усмири вольный нрав, отыщи себе пару,
Или будешь до смерти пасти нам отару –
Так велел иудеям пылающий куст.

Говорил Гавриил: я не слышал доныне,
Чтоб отвергла жена воскресение в Сыне;
Отчего ты тогда не осталась в пустыне?
Вот соседка Мария разумней тебя.

Говорят, говорят со времен Авраама,
Под базарным навесом и сводами храма,
И несется над волнами шума и гама:
Не упрямься, не спорь, опустись, покорись...

Только где же, Господь, отыскать мне такого,
Чтоб его полюбить беспредельнее слова,
Безраздельнее самого первого Слова,
Чьим негаснущим эхом полна моя грудь?

Прощание с героем

Когда ты поднимаешься с листа -
Двухмерный, голый, в пятнах свежей краски -
Душа твоя бумажная чиста,
А имя не нуждается в огласке.

Ты прячешься стыдливо в переплет,
Пока я вырезаю белый китель.
Под ножницами трескается лед –

Твоя трехсотстраничная обитель.

Ты в профиль тоньше бритвы. Встань анфас.
Ступи на стол, потом на пол немытый.
Я вижу в глубине чернильных глаз
Любимый образ, мной полузабытый.

Теперь иди и не смотри назад.
Тебя ждет мир, осенний и прекрасный,
И золотой ручей, и дымный сад,
И Млечный путь, по-августовски ясный.

Неси, как знак, высокое чело,
Прямую спину, плечи в эполетах.
Четыре года было мне светло,
Но нужно отпустить и это лето.

Вернись за мной в холодный, темный год,
Когда не станет совести и чести,
И поклянись, что смерть сейчас пройдет,
А дальше – новый том, но вместе.
Вместе.

Вольный проезд

Мы временем разлучены, убиты.
Размолоты кувалдами колес
Твоих колец серебряных орбиты
И шелковое облако волос.

Горошина для маленькой графини -
Дощатый пол, тряпье, вокзальный смог.
Как праздничен звон битого графина
И юнкерских сапог!

Москва, разъезд, испуганная Шуя,
С подошвой отрывающийся год.
К веселью человечьему ревнуя,
Начало века замедляет ход.

Я – мальчик в теплой шапке не по росту,
Ты – девочка, что плачет за стеной.
До красного промерзшего погоста –

София! Ты останешься со мной.

Тайный вечер

Ко мне приходят старые друзья
Под вечер пятницы, и до утра субботы
Мы пьем, ругаем жен, детей, работу
И курим прямо в кухне, хоть нельзя.

Один уйдет на время, может статься,
Но неизменны яства без затей.
Мне нравится, что вместе нас тринадцать
И каждый хоть на четверть, но еврей.

В окно глядит чахоточный рассвет.
Мы хлебом и вином полны до края.
Друзья поют, блаженные, не зная,
О том, что их на самом деле нет.