ИНФОРМАЦИОННЫЙ БЛОГ




ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЛОГ




АВТОРСКИЕ СТРАНИЦЫ




ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ

 

ВОЛОШИНСКИЙ СЕНТЯБРЬ
 международный культурный проект 

Произведения участников Волошинского конкурса




» Волошинский конкурс 2014


Я хочу увидеть музыку

Когда кричит чайка, кажется, будто произошло что-то страшное, будто она хочет сообщить о каком-то несчастье, и её громкий высокий голос похож на прерывистую сирену. Странно, но обычно чайки никогда не залетают в наши поселковые дворы, распластанные между четырёх- и пятиэтажками, кривыми рядами гаражей и вечно гудящими трансформаторными будками, от которых, как паутина, расходятся в разные стороны провисающие провода. Чайка, которую я слышу, а потом вижу, копошится рядом с помойными бачками, что-то раскусывая и дёргая головой, словно помня о постоянной опасности. Уже конец октября, лужи стоят сухие и твёрдые, как разбитое стекло, и ветер треплет смятый газетный лист, выбивающийся из наполовину разорванного пакета. Тем более странно видеть чайку посреди этого холодного беспорядка. Уже потом, через несколько лет, в каком-то из средних классов школы, учительница объяснила нам, что наш посёлок находится почти посередине между Ладогой и Финским заливом, поэтому чайки иногда приземляются здесь, на пути из одной акватории в другую. А на зимовку они улетают поздно, чуть ли не в ноябре… Но ничего этого я ещё не знаю в свои семь с половиной лет. Я иду в музыкальную школу, и путь мой пролегает мимо помойки, мимо старого спортзала, где давно заколочены двери и выбиты окна, мимо кустов шиповника, на которых ещё висят длинные тёмно-красные плоды. Чайка вскрикивает несколько раз, поднимается в воздух и растворяется в низких рваных тучах. 

Музыкальная школа находится в старом деревянном здании, оштукатуренном и покрашенном в жёлтый цвет. Внутри - волнистые дощатые полы, стенды с объявлениями и расписанием, узкий коридор, упирающийся в актовый зал. Оттуда постоянно звучит голос, который называется сопрано. Это поёт наша преподавательница по хору, Татьяна Павловна. Блестящее от крема лицо, светлые крашеные волосы, ярко подведённые губы…
- Зии-юу-я! - выводит она, аккомпанируя себе на рояле. - Нет, не “зю”! Ты слышал, Черников, как я пою первый слог? Я пою “зии”, а не “зю”. Ну-ка ещё раз!
Витька Черников сидит рядом со мной, изо всех сил оттягивая свою маленькую челюсть. Сам он тоже маленький, как белый мышонок, а Татьяна Павловна кажется настоящей хищницей - в своей рыжей кофте цвета лисьей шерсти и со строгим, почти сердитым взглядом. 
- Зии-юу-я! Зии-ую-я! Зии-юу-я! - поднимается всё выше её сопрано. - Богачёва! Ты чего умерла? 
Ирка Богачёва, которая сидит по другую сторону от меня, вздрагивает и кашляет. 
- Ты простудилась, что ли?! - запальчиво спросила Татьяна Павловна.
Ирка мотает головой.
- А чего тогда мямлишь? До концерта три недели. Если вы не научитесь распеваться, я не допущу вас на сцену! Зачем позориться - и мне, и вам?
Все молчат. За стеной кто-то скрупулёзно разучивает гамму “до мажор”, и каждая нота даётся тяжело, словно чемодан, который поднимают по лестнице. На концерте мы будем петь “Я хочу увидеть музыку”, “Прекрасное далёко” и “Побегут неуклюже”, а пока занятия у нас начинаются с распевки. Татьяна Павловна говорит, что так распеваются настоящие певцы в Капелле, и если мы хотим выступить хорошо и “не ударить в грязь лицом”, то нужно стараться, а она в нас что-то не видит старания… Причем почти ни в ком из двадцати с лишним человек, которые в начале занятия рассаживаются полукругом на сцене, а потом встают, “чтобы лучше дышалось и был глубже звук”. 
“Нужно работать. Нужно очень много работать”, - часто говорит мне мама. - “Посмотри, сколько папа работает, я работаю, вот и ты тоже работай и не ленись!”
И я работаю. Пою, распеваюсь, так что голосовые связки начинают дрожать, и в горле становится щекотно. Татьяна Павловна говорит, что звук должен идти снизу, из живота, и тогда звучание будет глубоким, ровным, а связки не будут так быстро уставать. Когда говорят “порядок”, я сразу вспоминаю наши распевки в актовом зале: идеально ровный полукруг, никогда не устающую Татьяну Павловну, огромный рояль с поднятой крышкой, ноты, сыплющиеся, как монетки, - музыка, которая всё расставляет по своим местам.

- Как твои успехи? - спрашивает мама, как только я вхожу в прихожую.
- Нормально, - шмыгаю я носом, снимая мокрые шапку и куртку. Там, снаружи, припустил холоднющий дождь, и на обратной дороге из музыкальной школы я немного промок.
- Ты почему не взял зонтик? - мамин голос звучит взволнованно, почти сердито.
- Так дождя не было, когда я уходил!
- Ну, обещали же!
- Я не знал!
На самом деле, я просто терпеть не могу ходить под зонтом. Что я - барышня кисейная? Ни один нормальный пацан под зонтом не ходит, но мама и слушать не хочет.
- Ты простудишься и никакого тебе хора!
Если бы!
- Как вы сегодня позанимались?
Татьяна Павловна ругала, кажется, всех, кроме меня. Меня она, по-моему, просто не замечает. Даже мышастый Витька - и тот сильнее выделяется в её глазах. Ну и слава богу! Я бы вообще не ходил на этот хор, но так нельзя. Уж если отдали тебя в музыкалку - нужно учить и специальность (то есть, фортепиано), и хор, и сольфеджио. 
- Нормально позанимались...
- Что значит “нормально”? Из тебя слова не вытянешь! 
Она проходит на кухню, придерживая огромный круглый живот. К Новому году у меня будет братик. Из кухни пахнет чем-то неопределённым, и я догадываюсь, что такой запах обычно бывает, когда варят макароны. Так и есть: короткие разварившиеся макароны, закруглённые, как баранья шерсть. 
- Я не хочу макароны. Они же вчера уже были!
Мама смотрит на меня молча и сердито. Я беру вилку и начинаю тыкать в ускользающие, уворачивающиеся макаронины. Тарелка издаёт противные скрипящие звуки. Молча, одними лишь уставшими глазами, мама опять рассказывает мне, как сегодня ездила в город за свежим хлебом и подсолнечным маслом, а папа, возвращаясь с работы, должен был зайти за мясом, которого в нашем поселковом магазине не видели уже месяц. И что полки в магазинах пустые, и на них остались только рыбные консервы, которые продавщицы зачем-то расставляют пирамидами. 
- Дай, пожалуйста, кетчуп!
- Кетчупа нет.
- А сметана?
- И сметаны нет. Кто же макароны со сметаной ест?

По вечерам мама иногда садится за пианино и играет свою любимую песню из какого-то иностранного фильма. Она поёт, но слов я не понимаю. Понимаю только, что песня старая-престарая, из тех, давнишних времен, с замками и каретами, с балами, поклонами и сниманием шляп. Мамины руки охватывают почти всю клавиатуру. Пальцы нажимают не только на белые клавиши, но и на чёрные, на диезы. Я так пока не умею. Я умею только “В лесу родилась ёлочка”. да и то по нотам. Учительница, которая преподаёт у меня специальность, Галина Васильевна, говорит, что я много ленюсь и мне давно пора играть эту песню без нот, она ведь совсем не сложная… А потом я прихожу к Татьяне Павловне на хор, и она говорит, что у всех нас слабые голоса и что нужно распеваться даже дома, перед зеркалом. 
Холодильник дрыгается и замолкает. В тишине теперь слышно только, как я тыкаю вилкой по тарелке. Мама смотрит на меня, подперев щёку кулаком.
- Мам, а он тяжёлый?
- Кто?
- Петька.
Папа почему-то именно так хочет назвать своего младшего сына. Мама вздыхает. 
- Ты у меня тяжёлый. Всё никак не могу заставить тебя лучше учиться…
Мама когда-то сама ходила в музыкалку, но бросила. Она говорит, это потому, что переехала в другой район, а там не было музыкальной школы. И вот теперь она хочет, чтобы я стал пианистом. Ведь и руки у меня такие музыкальные - с длинными тонкими пальцами. Маме это сразу сказали, когда она привела меня на прослушивание. И слух у меня есть, и вообще - все данные - только учись. И я учусь, учусь…

- Витя очень увлечён! - говорит Витькина бабушка. - Он, вы знаете, садится а инструмент - и так увлекается - играет, играет, играет, его даже на обед трудно бывает оторвать. 
- Про своего я так, к сожалению, сказать не могу. - вздыхает мама.
- Вот только хор ему не очень даётся. Татьяна Павловна говорит, ему нужно с логопедом позаниматься, разработать речевой аппарат, да вот родителям всё некогда… Сейчас же ведь сами знаете, как деньги зарабатывать приходится.
Мы сидим в коридоре, напротив стенда с расписанием. Мама пришла, чтобы заплатить за моё обучение, а бухгалтер куда-то ушла и теперь все её ждут. Ещё немного - и соберётся целая толпа родителей. 
- Вообще, Татьяна Павловна, по-моему, очень требовательный педагог. - говорит мама, положив руку на живот с Петькой внутри. 
- Да что вы! - отвечает Витькина бабушка, поправив локон рыжих крашеных волос. Она, видимо, глуховата, поэтому говорит громко, так что на неё даже оборачиваются. - Она ведь из-под Чернобыля, из какого-то города или посёлка, который попал в зону отчуждения. И там она была не то руководителем хора, не то ещё кем-то, я точно вам не скажу. А сюда она приехала года четыре назад, мужу её дали в городе какое-то жильё, он вроде бы ликвидатором аварии был и умер год назад. И вот она сюда из города ездит. Сын у неё взрослый уже… 
- Колбасу я не покупаю, наверное, месяца два. - слышится робкий голос женщины, которая сидит по другую сторону от мамы. - С тех пор, как она подорожала в два, а то и в три раза...
- Ой, не говорите… - цокает ещё чья-то мама. - Я вон дочери колготки нигде не могла достать. Полгорода объездила - нет ни в Гостинке, ни в Апрашке, ни в ДЛТ - нигде! Только в одном магазине каким-то чудом нашли последние. У неё ни одной пары не было, а у них концерт скоро. В чём ей выступать?
- Гобрачёва надо судить! - басит из угла чей-то дед. - Иначе он окончательно развалит страну! Уже половина республик объявили о независимости!
- Да причём тут Горбачёв! И до него плохо было! Всю жизнь в город за продуктами ездили!
Устав от споров взрослых, мы с Витькой выходим на улицу.
- Смотрите, никуда не уходите! - кричит нам вслед мама. - Тут будьте, у входа!
У входа, прижавшись друг к другу, стоят две машины. На одной из них. кажется, ездит преподаватель по виолончели. У него кабинет в мансарде, под самой крышей, и иногда он курит прямо из окна, высунувшись наружу и подставляя ветру свою лысину и серые пряди оставшихся волос. Как его зовут, я не знаю, но там, на втором этаже, всё время слышны густые переливы виолончели. 
- Зырь, чё у меня есть! - заговорщически шипит Витька и достаёт из-за пазухи “пулялку” - железную крышку от банки с выдолбленной серединой, в которую всунут напальчник. 
Тоже мне, удивил! У нас во дворе почти все пацаны ходят с такими, и у меня когда-то была, только вот мама её нашла и отобрала, а вот новую я так и не сделал.
- В кого хочешь пуляться? - спрашиваю я Витьку, который ёжится от холодного ветра и шмыгает носом. 
- Да в кого угодно. Хоть в машину виолончелиста.
Витька достаёт из кармана горсть оранжево-красной рябины. Мы заходим за угол и оттуда, как партизан, он целится и выстреливает в машину. Ударившись о лобовое стекло, рябина оставляет на нём расплывшееся пятно.
- А если разобьёшь? - испуганно спрашиваю я.
- Да не разобью! - и он стреляет ещё раз и ещё, и ещё - и снова прицеливается, и тут дверь со скрипом распахивается, и очередной выстрел приходится как раз на виолончелиста, который, видимо, следил за обстрелом из своей мансарды. Мы бежим на утёк - мимо забора детского сада, мимо помойки, мимо спортзала с разбитыми окнами, мимо трансформаторной будки - там, за ней, есть колючие кусты шиповника, но сейчас на них нет ни одного листочка, и они выглядят голыми и сиротливыми - не спрятаться. Забегаем в подъезд первого попавшегося на пути дома, захлопываем дверь и тяжело дышим, как гончие псы. 
- А если он нас теперь поймает? - спрашиваю я
- Не поймает, чё ты ссышь-то? - подавленно отвечает Витька.

В наказание весь следующий день мама заставляет меня заниматься музыкой. Им вместе с Витькиной бабушкой пришлось оттирать стекло машины, о которое расплющилась рябина. Виолончелиста зовут Игорь Сергеевич, и он пообещал надрать нам уши, если мы ещё хоть раз подойдём близко к его машине. Слава богу, я не хожу на занятия по виолончели. Сознавая свою вину, я занимаюсь усердно и уже почти без нот могу играть “В лесу родилась ёлочка”. За окном идёт первый снег, и в комнате искрит тоненькими оранжевыми проволочками обогреватель, похожий на огромный фонарь, снятый со столба. 
- Вы поступили не просто плохо, а подло. - говорит мама, высыпая в кастрюлю остатки ломких макарон. Я сижу за кухонным столом и учу слова песни “Прекрасное далёко”. В голове, между тем, все ещё звенит “В лесу родилась ёлочка”. - Вы делали это исподтишка, думали, что вас никто не заметит и не найдёт. И вся ваша подлость белыми нитками шита. 
Я представляю себе кусок грязной чёрной тряпки, наспех прошитый длинными белыми стежками. Мама говорит, что хочет сделать из меня человека, что времена сейчас “видишь, какие трудные”, а она хочет, чтобы я вырос умным, чтобы любил хорошую музыку и мог что-нибудь сыграть на пианино. Чтобы я был не как эти дворовые поселковые мальчишки, которые целыми днями стреляют рябиной и режутся в карты на лестнице. И что она желает мне только добра, ведь дети - это самое-самое дорогое… Я шумно выдыхаю и готовлюсь к поеданию очередной порции разварившихся макарон.

- Ну не тот же палец, не тот! - Галина Васильевна хватает меня за мизинец и трясет мою руку. - Посмотри: я же тебе здесь специально написала, каким пальцем играть. И руку ты опять неправильно держишь! Я тебе объясняла: кисть должна быть округлой, как будто ты держишь в руке шар. Концерт уже на носу - а ты вон сколько ошибок делаешь! Это на “тройку”, никак не больше…
Нет, всё-таки не выйдет из меня человека, как хочет мама. Пальцы мои путаются, клавиши кажутся скользкими и огромными, словно гладкие прямоугольные поля из слоновой кости. До-ля-ля-соль-ля-фа-до-до… 
- Фа-мажор, педаль! - командует Галина Васильевна.
И тут дверь приоткрывается с тягучим скрипом, и в щели показывается Татьяна Павловна. Я инстинктивно пугаюсь, но потом понимаю, что сейчас-то бояться нечего.
- Галь! Ой, извини, у тебя урок…
- А что ты хотела?
- Да тут… у Игоря Сергеевича машину угнали. Сейчас милиция приедет, будет всех опрашивать.
Меня снова охватывает испуг. Ощущение совершенно ужаса, свалившегося сверху. “Это не я, это не я!” - кричит кто-то во мне, а я продолжаю скрупулёзно, старательно выдавливать на клавишах “В лесу родилась ёлочка”. нажимая на тугие педали рояля, до которых еле дотягиваются мои пока ещё не слишком длинные ноги. 
С урока я выхожу, как ёжик в тумане. “Лучше учить аккорды!” - написано в моём дневнике крупным учительским почерком Галины Васильевны. В коридоре у гардероба - толпа, в которой заметна милицейская фуражка. Бледно-серый свет за окном становится всё темнее, и вот сейчас я толкну тяжёлую деревянную дверь и шагну в это ледяное тускнеющее пространство. И пока я надеваю куртку, застёгиваю тугую молнию, застревающую ровно на половине пути, повязываю шарф, вынимаю из карманов скомканные варежки, мне кажется, что фуражка вот-то обернётся и поманит меня длинным великанским пальцам, как рисуют в детских книжках, изображая злого дядю-милиционера. Но я выхожу, никем не замеченный. Вместо двух машин на улице стоит одна. Чья она, я не знаю, но и на ней заметны следы расплющенной рябины. Мне кажется, что случилась ужасная беда. И мне страшно представить лицо виолончелиста или даже мельком увидеть его в коридоре. Несчастные люди пугают меня. Испуг, поселившийся внутри, всё ещё там, и я почти бегу мимо помоечной машины, которая огромными щипцами опрокидывает в своё нутро покривившиеся бачки, мимо кривого чёрного дерева, поднимающего своими мощными корнями асфальт, словно огромное серое покрывало, мимо старого ржавеющего грузовика со спущенными шинами, который всё время стоит на одном и том же месте… Когда я добегаю до дома, меня там встречает мама.
- Пойдём дойдёшь со мной до магазина. Очередь занимать будешь.
В магазине пахнет несвежим хлебом и квашеной капустой. Продавщица захватывает её огромной вилкой из бочки, которая стоит около витрины, и накладывает в прозрачные пакеты, которые тут же ловко завязывает. Я так не умею и, наверное, никогда не научусь. Я и шнурки-то завязываю медленно, так что все кругом меня подгоняют. 
- Женщина, вы за кем? 
- Вот, за женщиной в сером плаще.
- Это я за женщиной в сером плаще!
- Не надо! Когда я сюда пришла, вас здесь не было!
- Это вас не было!
Мама протискивает меня в самую гущу очереди. Надо мной смыкаются плащи, куртки, туда-сюда снуют пакеты и матерчатые авоськи с торчащими из них бутылками молока. 
- Ты за кем стоишь, мальчик?
- Я?.. Вот за этой тётенькой в сером плаще.
- За какой ещё тётенькой в сером плаще?
Я наклоняюсь и смотрю на свои потрескавшиеся ботинки. Шнурок на одном из них вот-вот развяжется. На желтых плитках пола - грязные разводы от сотен подошв. Затем поднимаю голову и начинаю петь:

Я хочу увидеть музыку…

Я пою молча, но мне кажется, именно сейчас я делаю это так чисто и правильно, что стены магазина становятся выше, и пространство вокруг раздвигается, и все молчат, так же подняв головы вверх. 
“Громче, громче, не держите в себе звук!” - говорит на репетициях Татьяна Павловна. - “Звук должен быть примерно таким, как у чайки. Слышали, как чайка кричит?”. 
Мою песню прерывает грохот чего-то железного и тяжёлого. Это рассыпалась с полки пирамида консервных банок, и они раскатились в разные стороны, и все топчутся, и кто-то наклоняется и кладёт добычу в свою авоську.
- Верните всё, что укатилось! - кричит продавщица. - Коля, Коля! Подержи дверь!
Коля - седеющий усатый грузчик в чёрном замызганном халате. Я вижу иногда, как он разгружает фургон со свежим хлебом и, если его хорошо попросить, он продаст втихаря пшеничный, ещё тёплый батон. Но сейчас Коли нигде нет, и закрученная спиралью очередь колышется, извивается, как живая рассерженная змея. Меня толкают, и я еле держусь на ногах. Распахнув дверь, кто-то стремглав выбегает из магазина. За окнами уже почти совсем темно. 

В концерте я всё-таки не участвую, потому что простужаюсь и провожу почти две недели дома. Мама поит меня антибиотиками и хлопает по спине, когда я давлюсь горькими таблетками, которые так и норовят застрять в горле. Потом она уезжает в роддом, и когда я снова прихожу в музыкальную школу, я вижу снежинки, наклеенные на окна, и новогоднюю гирлянду, обвивающую стенд с расписанием. На скамейке сидит Витькина бабушка. Волосы у неё теперь каштановые, прикрытые тёплым зимним беретом. Она наклонила голову, прикрыла глаза и, кажется, дремлет, не замечая меня. Я подхожу к вешалке и начинаю расстёгивать куртку, разматывать шарф, кладу варежки в карманы…
- Здасьте, Анна Петровна! - раздаётся чей-то голос. 
Я стою, наполовину закрытый висящими куртками и шубами. Из тесного нутра школы слышится высокое чистое сопрано. Я не знаю, что это за песня, но могу точно сказать, что звучит минор.
- Ой, Людочка! Давно вас не видела - говорит Витькина бабушка своим громким скрипучим голосом.
Людочка - полная крашеная блондинка в пуховике, которую я иногда вижу в посёлке, но ещё не знаю, чья это мама.
- А мы болели. - говорит она, взмахнув рукой. - Сразу после концерта заболели и две недели дома просидели.
- Сейчас многие болеют. - скрипит Витькина бабушка.
- Не говорите… Татьяна Павловна всё-таки так хорошо поёт!
- Да, Татьяна Павловна… Бедная наша.
- Почему бедная?
- Как?! Вы разве ничего не знаете?
- Нет…
- У неё же сына убили на днях. 

Сверху, прямо с потолка, над которым находится кабинет виолончелиста, слышатся низкие, почти ревущие звуки виолончели. 

май 2014

 

 



Категория: «Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы…» | Добавил: veresque (03.06.2014) | Автор: Родион Мариничев
Просмотров: 154
Всего комментариев: 0


произведения участников
конкурса 2014 года
все произведения
во всех номинациях 2014 года

номинации
«При жизни быть не книгой, а тетрадкой…» [175]
поэтическая номинация издательства «Воймега»
«На перепутьях и росстанях Понта, В зимних норд-остах, в тоске Сивашей…» [64]
поэтическая номинация издательства «Алетейя»
«Стиху – разбег, а мысли – меру…» [44]
прозаическая номинация журнала «Октябрь»
«Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы…» [110]
прозаическая номинация журнала «Дружба народов»
«Будь прост, как ветр, неистощим, как море...» [23]
литературная критика
номинация литературного журнала «Волошинский сентябрь»
«Если тебя невзначай современники встретят успехом…» [14]
литературная критика
номинация литературного журнала «Волошинский сентябрь»
«В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость…» [91]
журналистика, номинация ИЖЛТ