Он был таким тихим и жил так неслышно, что когда его увезли в больницу, никто этого даже не заметил. Шаркали по коридору бабушкины шаги. Капала вода из крана на кухне. Звенел под окнами трамвай. Исчезло лишь редкое покашливание, прекратились и без того редкие встречи в коридоре. Дед всегда говорил очень мало, почти не выходил из комнаты, разве что в ванную да в туалет. Обед бабушка накрывала им в комнате – резала хлеб, солила суп, забывая, что он посолен, рассказывала деду что-то, от чего он вдруг улыбался. Он ел пересоленный суп, заедал хлебом и не позволял себе ни одного упрека в ее адрес. Он любил ее, хоть они и прожили вместе уже целую вечность, и теперь она все забывает, стала ужасно готовить, седые волосы стрижены под машинку. Только взгляд тот же – волевой, тяжелый, но с хитрецой. Она умела рассказывать истории, умела шутить, умела и задеть за живое. Только теперь она все реже запоминала настоящее – как ходила в магазин, как ездила на их любимую дачу, где все было сделано его руками, как приносила с почты журналы для него – он любил читать. Настоящее исчезало. Все чаще их обеды проходили в молчании. Но она держалась за него и ради него. Старалась иногда припомнить хоть что-то – какую-то деталь, как падал свет, лицо продавщицы в овощном отделе. Тогда он улыбался и брал ее морщинистую ладонь в свою.

Ее не любили внуки. Сын старшей дочери вырос красивым нахалом без сердца, так ей казалось. Хотя он читал книги и слушал музыку, учился на биолога, притаскивал в дом котов и старался быть добрым. Не получалось – коты сбегали каждые два года, предпочтя уличную свободу духоте этого дома, книги питали ум, а не сердце, даже музыка не шла впрок. Когда у бабушки начались проблемы с памятью, он начал звать ее «крэйзи-хаус» – сначала за глаза, а потом в лицо. Как будто лишившись настоящего, она лишилась ума и не могла понимать оскорбительной шутки. Но она понимала, она учила английский когда-то. Понимала и плакала тихонько, пока дед не видит.

Внучка Сашенька была по-настоящему доброй, и ее нелюбовь была страшнее и обиднее. Саша любила родителей отца, живших в другом городе. Их она видела нечасто, приезжала оттуда, задаренная подарками, долго и тяжело скучала, пока школьные переживания не отвлекали ее. Иногда, когда сознание возвращалось, бабушка размышляла об этом – о том, что проще любить далеких и хороших, чем тех, кто рядом и не слишком хорош. Ей казалось, что внучка повзрослеет и однажды полюбит ее, ей хотелось до этого дожить, но настоящее ускользало, бабушка все чаще путала внучку с дочерью, забывала годы и десятилетия.

Хуже всего было с дочерьми Ирой и Леной и их мужьями. От них любви нечего было и ждать – их с дедом воспринимали как обузу, как несчастье, как тяжкий груз. С нетерпением ждали, когда же освободиться такая большая и светлая комната с балконом. Дедушка с бабушкой жили здесь, как чужие, как призраки, медленно и неловко бродили по длинному коридору, забредали на кухню, занимали ванную и туалет. Бабушка старательно мыла посуду – ей казалось, что этим можно заслужить прощение. Она чувствовала вину за долгую жизнь, за плохую память, за неопрятный вид – одежда в дырках и заплатках, сальные седые волосы свисают на лоб. У нее не было уже сил заботиться о себе, как раньше. Не было времени – время ускользало куда-то, исчезало, она просыпалась то летом, то зимой, встречала в коридоре то юную дочку, то взрослую дочь, то незнакомого выросшего юношу, который оказывался ее внуком. Годы смешивались, кружили ей голову. Часто хотелось присесть и остановить кружение. Единственной опорой оставался дед – он приносил ей подушку и плед, водил в парикмахерскую, когда волосы отрастали, напоминал, что она уже солила суп. Глядя на него, она чувствовала, что время возвращается и снова становится прямым, идущим из прошлого в будущее.

Но вот его увезли в больницу, и никто не заметил исчезновения. Кроме нее. Она держалась, как могла, – готовила суп и резала хлеб на двоих, напоминала себе имена и возраст внуков, держалась, как за страховочный трос, за воспоминание о его улыбке. Но из больницы дед так и не вышел – умер.

Она продолжала одиноко шаркать по коридору, заходила к внучке в надежде, что сможет поговорить о чем-то важном, только каждый раз забывала о чем. Теперь бабушка звала ее только Ирочкой, но еще вспоминала иногда, что это не дочь, а внучка. В ней единственной она чувствовала тепло и доброту. Сашенька очень старалась быть ласковой, хотя неприязнь к бабушке не исчезала. Когда и бабушку забрали в больницу, к стыду своему, Саша почувствовала облегчение.

Бабушку забрали совсем не в такую больницу, в какой умирал дедушка. Бабушка была здоровой – ее сердце работало без перебоев, ни болей, ни слабостей, ни единой болезни к восьмидесяти годам. Единственное, с чем было совсем плохо, – это память. Дочери и их мужья изводились ее присутствием, ее готовкой с тяжелыми запахами, их раздражали ее шаркающие шаги в коридоре, ее морщинистое лицо и то, что она всех путала. Олег уже вырос и хотел жить в отдельной комнате. Он поступил в институт и ухаживал за девушкой из параллельной группы. Все понимали, что бабушка будет жить еще очень долго – так же шаркать по коридору, не помня ничего из последних лет. Да, они знали, что бывает хуже – агрессия, голоса, паранойя. Но не радовались этому – тихая бабушка не давала поводов избавиться от нее, не запачкав совесть.

Однажды она пропала. Ира, младшая дочь, поместила объявление в газеты. Лена отговаривала ее – пропала и слава богу! У Иры ёкало сердце и ужасом заливало глаза – она вспоминала маму и папу в молодости, их поездки на юг, их любимую дачу, свой первый велосипед, и как они с мамой спали в одной кровати, когда ездили в деревню к знакомым, и солнечные блики из-за рваных кружевных занавесок. Ира искала, обращалась в милицию и в больницы, не обращая внимания на ворчание сестры и племянника. И нашла.

Бабушка оказалась в психиатрической больнице. Через неделю ее выписали. Олег, привыкший к ее отсутствию, шипел и возмущался, но и бабушка сильно изменилась. Чем дальше во времени она удалялась от точки, в которой еще был жив дедушка, тем сильнее сдавала. Прошлое окутывало ярким светом сны и реальность – как они познакомились, как сложно было начинать жить вместе, как, обиженные, они долго молчали и, ложась спать, отворачивались друг от друга. Но все проходило, и они снова разговаривали за обедом, радовались, как растут дочки. Настоящее врывалось мучительно и резко – «крэйзи-хаус», шипел на нее внук, старшая дочь выливала в унитаз готовый суп, внучка пряталась обратно в комнату, завидев бабушку в коридоре. В настоящем не осталось времени, и все заполнилось жутким серым одиночеством, и только прошлое светилось где-то глубоко внутри.

Бабушка сдалась, она больше не держалась за жизнь. Она бродила по коридорам прошлого, и только шаркающий шаг отдавался в настоящем. Наконец, ее смогли положить в больницу надолго. Там она кричала и вырывалась, и пыталась сбежать – потому что ей хотелось вернуться в прошлое, а прошлое было в их светлой большой комнате, в звуке трамвая под окном, в капающем кране на кухне, прошлое было там, где продолжали жить их с дедом никому не нужные призраки.

Скоро Олег обживал комнату – ездил за новой мебелью, выбрасывал стариковский хлам.